Либеральная манипуляция сознанием. Риторические приемы Часть 1.
Ю.В. Рождественский, ученый-филолог, исследователь риторики, ставил перед риторической наукой именно такую задачу: защитить простого человека от массированного воздействия печатной продукции. Он писал об этой проблеме в книге «Принципы современной риторики»[1]. Дело было как раз после распада Советского Союза. И Рождественский рассуждал, каким образом враждебная сторона добилась такого результата, в частности, через средства массовой информации. Пользуясь отсутствием риторической подготовки у «советских граждан».
А как воздействует словесная информация?
Вот подумайте, вы пришли в совершенно чуждую вам по взглядам аудиторию, которую надо обязательно переубедить. Может, вы сразу начнете говорить, какие у них неправильные взгляды на жизнь? Сильно ошибетесь, если так сделаете. Опытный оратор будет выступать по принципу «да, но…»
Ю.В. Рождественский, реабилитировавший риторику, бывшую не в чести в советское время, в «Принципах современной риторики» рассказывал, что именно так работали в застойные годы небезызвестные радиостанции «Голос Америки» и «Радио Свобода». Не обличая коммунистический строй напрямую, они исподволь объясняли, что потому-то и плоха советская действительность, что не соответствует принципам социализма. Потому что на самом-то деле вам нужен «социализм с человеческим лицом», поймите это, наивные советские граждане.
В риторике этот прием называется «идентификация» - сигнал аудитории к распознанию оратора как «своего». Дело в том, что у каждого общества есть своя устойчивая система представлений об окружающей жизни. Есть понятия, которые не нуждаются в доказательстве для представителей данного общества. Конечно, никто у нас не будет спорить с тем, что справедливость вообще и социальная справедливость в частности – это «хорошо». Так же как американец никогда не станет спорить с тем, что «демократия – это хорошо». Вот эти-то понятия, не нуждающиеся в доказательстве, и есть ценности, в риторической теории – топы или общие места[2]. Эти ценности организуют так называемый «символический зонтик» - систему представлений, в которой привыкли существовать граждане той или иной страны, носители той или иной идеологии и культуры. Данная система к чему-то побуждает, что-то запрещает, и безошибочно отторгает враждебную информацию, которая грозит разрушением культуры, идеологии, а, в конечном счете, и самой человеческой личности.
И если система топов у оратора полностью расходится с аудиторией, они никогда не договорятся. Представьте два отдельных круга. Системы хотя бы частично должны пересекаться. Тогда, возможно, аудитория уступит оратору какую-то часть своего символического зонтика. Представьте два частично наложившихся друг на друга круга. Тогда и произойдет сдваивание. А потом и разрушение. Потому что к мнимому своему исподволь, но незаметно, будет добавляться чуждое. А в один прекрасный день сознание получателя сбивается и уже не понимает, где свое, где чужое, и во что же ему верить. И перестает верить во что бы то ни стало. Оказывается без крыши над головой. Беззащитный, сбитый с толку человек, с которым можно делать все, что угодно, навязывать ему все, что угодно.
Задача данного исследования – показать, как с помощью риторических приемов, логических схем, определенного словоупотребления воздействия на эмоциональную сферу оратор подменяет систему представлений аудитории.
Для начала нужно определить, что же, собственно, является традиционной для нашего общества системой ценностей. Известный консервативный мыслитель А.Г. Дугин выводит ценностную систему из общепризнанных качеств русского человека.
Русские:
- мечтательны
- социальны
- терпеливы
- выносливы
- покорны власти
- любят большое пространство
- считают себя великим народом
- верят в лучшее
- легко уживаются с другими народами и интегрируют их в себя
Эти качества и формируют нужную для России политическую систему:
«Русская политическая система должна давать этому выражение, и, следовательно, это должна быть:
- идеократия, т.е. система, ставящая над государством и обществом высший духовный, религиозный или философский идеал
- социально ориентированное государство (возможно, какая-то версия народного социализма)
- патерналистская система власти, основанная на метафоре отца, а не менеджера
- империя, объединяющая бескрайние пространства
- мессианская общность, где народ осознает себя носителем миссии
- культура с ясно очерченным образом будущего
- политическая система полиэтнического характера, открытая для принятия в себя различных этносов»
А.Г. Дугин считает, что главная задача либеральных идеологов - уничтожение традиционного российского общества с целью построения нового, которое они считают приемлемым: «На его месте надо построить новое общество – гражданское, либеральное, основанное на доминации прав и свобод индивидуума <…>.
Для этого надо искоренить две вещи: советское и русское. Советское – как упорное тяготение к социальной справедливости, общности. Русское – как веру в доброго царя, патернализм, социальную задумчивость и небрежение ближними и практическими делами и задачами в пользу мечтательности (в худшем случае – лени и пьяни, в лучшем – святости и подвижничества). “Россия без русских” может быть вполне внятной программой демократизации и либерализации современного общества. Это было бы логично. Вместо “русских” она должна быть населена “демократическими”»[3].
Либерализм не является традиционной для России идеологией, поэтому его пропаганда должна рассматриваться как некая революция в системе ценностей. Один из видных представителей российского либерализма, В.И. Новодворская, описывает свое мировоззрение именно как «революционное»:
«Только сейчас, десятилетия спустя, я поняла, что я из одного теста с Павкой Корчагиным, как я от него не отрекайся. Все-таки, КПСС, вопреки своим собственным интересам, удалось воспитать из меня настоящего коммуниста, хотя и с антикоммунистическим уклоном. Теперь до меня доходит, что конфликт между мной и эпохой заключался отнюдь не в том, что я была человеком Запада, а все остальное принадлежало советской действительности и тяготело к большевизму, а как раз в том, что я была законченной большевичкой, а так называемая застойна действительность – сытая, вялая, более частная, чем общественная, тяготела к Западу гораздо больше, чем я.
Ведь что такое Запад? Это приватность, спокойствие, растительное существование, осложняемое личной борьбой за совершенствоавние в своем деле. На Западе необязательно каждый день идти в бой за жизнь и свободу. Там можно просто жить, а не бороться. Если спросить у американца, во имя чего он живет, он посмотрит на вас как на бежавшего из ближайшего сумасшедшего дома. Зато большевик с ответом не затруднится. Он скажет, что живет, зажатый железной клятвой, во имя победы мировой революции»[4].
Новодворская противопоставляет «растительное существование» «борьбе». В понятие «растительное существование» включается «Запад» и «застойная действительность», а в понятия «борьба» и «революционный большевизм» - авторские взгляды. Оратор, противопоставляя себя коммунизму вообще, тем не менее, соотносит себя с большевиками-революционерами.
Новодворская воздействует на сознание читателя приравниванием понятий застойная действительность, сытость, растительное существование. Они создают отрицательный образ, на который не хотел бы быть похожим ни один читатель. Каждое слово имеет свое «семантическое поле» - тот набор смыслов, который с ним ассоциируется.
Семантическое поле понятия «сытость» привлекает понятие «вялость», благодаря тому, что сытый – тот, у которого все есть, которому не нужно действовать. Эти смыслы разводятся с понятием активного действия, в том числе, борьбы.
Здесь прокламируются такие ценности, как наличие у человека определенной цели, ради которой нужно бороться и жертвовать чем-либо, отрицание растительного существования, необходимость участвовать в общественной жизни.
В своих текстах Новодворская часто упоминает литературных персонажей, которые, с одной стороны, понятны и близки читателю, с другой стороны, являются носителями активной системы ценностей, (молодогвардейцы, персонажи Фенимора Купера, Овод, мушкетеры), которых она размежевывает с представителями рефлектирующей интеллигенции:
«Рефлексии во мне было не больше, чем в Д’Артаньяне или в Робин Гуде. И сейчас, когда я пишу эти строки, эти фольклорные личности для меня важнее и роднее братьев Карамазовых, князя Мышкина и Лаевского с Ивановым» [Новодворская 2009: 18].
С помощью слова «фольклорный» автор подчеркивает народность данных героев: раз автору близки народные герои, значит, он и сам народен. А раз автор народен, значит, он «свой».
«Я всегда предпочту самого последнего коммунистического фанатика самому милейшему интересанту обывателю. Ибо можно переубедить и сделать антисоветчиками и Павку Корчагина, и тимуровцев, и молодогвардейцев, но я не берусь ничего доказать брокеру с приличным доходом в свободно конвертируемой «капусте», ибо в его системе координат нет ни жизни за царя, ни жизни за республику, а есть просто жизнь – нейтральная и неприсоединившаяся, как девица с панели» [Там же].
Здесь Новодворская дискредитирует безыдейность путем соотнесения милейшего обывателя с понятием «брокер с приличным доходом» или человек, живущий ради прибыли. В традиционном «антикапиталистическом» сознании – понятие отрицательное. Понятие «нейтральная жизнь» соотносится с совсем уж оскорбительным образом – «девица с панели». Благополучный коммерсант, ведущий нейтральную жизнь, оказывается продажным в худшем смысле этого слова.
Как мы видим, ценности Новодворской на первых порах сходятся с ценностями традиционной аудитории. Конечно, активного героя скорее предпочтут пассивному, борьбу предпочтут растительному существованию если не на практике, то хотя бы на уровне убеждения. Отношение к Западу в традиционном российском сознании настороженное, равно, как к богатству и капитализму.
В утверждении своей несхожести с благополучным Западом оратор идентифицируется с получателями текста. Затем оратор будет прокламировать ценности, принципиально расходящиеся с традиционной ценностной системой.
Это и есть «сдваивание символического зонтика». Вот как Ю.В. Рождественский определяет, что это за «зонтик»: «Система символов, которые разрабатываются на основе государственной идеологии, которой обучается население в системе школьного и внешкольного образования. Эта система символов хорошо известна населению страны, против которой ведется идеологическая война» [Рождественский 2000: 43-44].
Получатель речи всегда сопоставляет ценностную систему оратора со своей собственной. Если они расходятся принципиально, отторжение произойдет еще на первом этапе. Если же такого отторжения не произойдет сразу, то затем отвергнуть информацию, несущую враждебную систему ценностей, будет значительно сложнее: «Если бы враждебное средство массовой информации следовало в своей символической организации своей государственной идеологии, то это привело бы только к различию во мнениях, что может даже укрепить государственную идеологию той страны, против которой ведется психологическая война» [Там же].
Когда получатель речи принимает чуждую ценностную систему, традиционная система ценностей разрушается. Получатель становится управляемым для носителей чуждой системы.
В текстах Новодворской можно обнаружить такое сдваивание в утверждении некоторых принципов «антизападной» (традиционной) ценностной системы и одновременной прокламации «вестернизации», т.е. противоположной ценностной системы:
«Мы стоим у могилы очередной, десятой по счету, российской вестернизации, или модернизации, или перестройки, или оттепели. <…> Я прощаюсь здесь с надеждой на то, что Россия догонит Европу, что она станет цивилизованной западной страной» [Новодворская 2009: 5-6].
Семантика понятия свобода в текстах Новодворской (и других либералов) всегда связана с понятием Запад. Свободному Западу противопоставляется Россия, которой присуще рабство. Свобода – абсолютная ценность в текстах либералов, его смысловой центр. Ради нее можно пожертвовать даже такими важнейшими традиционными ценностями, как справедливость и счастье:
«На свете и впрямь счастья нет. Мы могли дать только свободу. Но кто нас поблагодарит за нее? Мы завели Россию как Гензеля и Гретель из сказки братьев Гримм, в темный лес, где ей предстоит выжить или погибнуть. Правда, мы в том же лесу, с ней, но ей от этого не легче. Домой, в тоталитаризм, она уже не попадет. <…> А Россия, как брошенный ребенок, рыдает под сосной и зовет маму: царя, КГБ, СССР, ОМОН, власть. Мы изверги. Нам нельзя ее жалеть. Исторический инфантилизм лечат именно там, в лесу, в котором бросают» [Новодворская 2009: 225].
Это высказывание дискредитирует аргументацию оппонентов, описывающих спокойную жизнь в прежней империи. С одной стороны, оратор как бы встает на эту позицию, называя «тоталитаризм» «домом», а власть «мамой». Безусловно, в языковом сознании понятия «дом» и «мама» вызывают самые теплые чувства. Но в высказывании с этими понятиями связываются такие слова, как «тоталитаризм», «КГБ», «ОМОН», уничтожающие их положительное значение.
Словосочетание «брошенный ребенок» отождествляется с Россией, как в аргументации Новодворской, так и ее оппонентов. Значение этого словосочетания призвано вызвать эмоцию жалости, но эта возможность еще на подходе уничтожается словом «инфантилизм», то есть, патологическая, больная детскость. Конечно, инфантилизм должен быть изжит. Ситуация разрушения государства описывается через ситуацию с Гензелем и Гретель, которых отвели в лес. Жестоко, но надо же лечить? Лекарство – любимый либералами термин. Чубайс сказал о шоковой терапии как средстве лечения от коммунизма что-то вроде: «Рак зеленкой не вылечишь». Традиционная государственность – то, от чего нужно лечить.
Ценности: свобода, будущее без тоталитаризма, избавление от исторического инфантилизма, выражающегося в любви к СССР, решительность действий борцов с тоталитаризмом, их необратимость и бескомпромиссность, выражающиеся в отсутствии жалости.
Либералы предстают перед нами в образе мучеников, извергов поневоле, добровольно сделавших себя жертвами всеобщей ненависти ради того, чтобы Россия никогда больше не вернулась в «тоталитаризм».
«Мы должны привыкнуть к мысли, что люди будут стреляться, топиться, сходить с ума. <…> Уже отреклись от свободы без справедливости (а это две вещи несовместные) Юрий Власов и Михаил Челноков. За ними последуют другие… Я благодарна Ельцину за то, что он не помешал разрушению. Но он должен быть готов к проклятиям. Слепые будут проклинать. А зрячих у нас меньшинство…» [Новодворская 2009: 225].
«А у красных есть своя дикая охота “короля Стаха”: обезумевшие люмпены, фанатики социализма, ветераны тоталитаризма, голодные и рабы. Мы должны знать, что это большинство. С ними окажутся многие объективно порядочные люди: некоторые правозащитники, депутаты Моссовета. Все те, кто хочет и свободы, и справедливости. Значит, они пойдут против свободы. Потому что “или-или”» [Там же: 227].
Новодворская продолжает повествовать о трагедии борцов за свободу в России. Да, они осуществляют разрушение. Безусловно, с понятием «разрушение» у носителя языка соотносятся самые негативные значения. Что может быть хуже разрушения? Но, если «разрушение» производят «борцы за свободу», тогда другое дело.
Этих-то борцов и ожидает «проклятие большинства». В тексте оратора это те, кому злом заплатили за добро. Кто заплатил? Большинство, которое предстает в виде коллекции таких резко негативных понятий, как «слепые», «рабы», «фанатики социализма», «обезумевшие люмпены» и т.д. В этом потоке совершенно теряется слово «голодные», которые, по идее, должны вызывать сочувствие аудитории. Но в данном окружении они его не только не получают, но еще и сами становятся носителями негативного смысла.
В данном аргументе разрушение старой политической системы, а вместе с ней и страны, предстает как абсолютная ценность.
Создавая оппозицию ценностей «свобода» и «справедливость», и отдавая приоритет первой, автор противопоставляет себя всей русской культурной традиции, для которой справедливость является одной из базовых ценностей и относится к категории нравственности. Справедливость приравнивается к правде, которой, согласно русской пословице, «мир держится».
В текстах Новодворской можно выделить две стороны либерализма: экономический (капитализм) и политический (отрицание таких ценностей, как национальное достоинство, суверенитет, государственная целостность). Разрушение Советского Союза воспринимается как воплощение революционной идеи автора в реальности:
«…после революции строить капитализм, освободив Восточную Европу и угнетенные республики. План был прямолинейный, как клинок, и прозрачный, как хрусталь. В возможности его реализации я не сомневалась: ведь большевики своротили монархию, почему бы нам не своротить социализм?» [Там же: 20].
«Так или иначе, Союз развалили и воссоздать его сложно. (…) Только с капитализмом что-то дело у нас не идет. Какой переход к либерализму при колхозах и совхозах? При Советах и «совках»? Где наша массовая безработица из-за закрытия лишних предприятий? Из ада мы выползли в чистилище, да там и застряли» [Там же: 223].
В этом аргументе «переходная эпоха» описана метафорой «чистилища». Это промежуточное место по отношению к «аду» (Советскому Союзу) и «раю» (капитализму при либеральном режиме). Колхозы и совхозы с их рабочими местами воспринимаются как препятствующие обстоятельства для достижения цели - перехода в «рай» капитализма. Зато массовая безработица воспринимается как способствующее обстоятельство.
Еще одно способствующее обстоятельство для перехода к либерализму – расчленение страны на мелкие части:
«Я почему-то думаю, что, если мы загубим Грузию, Таджикистан, Литву, нам не жить самим. Кровь вопиет к небесам от земли. Мы все еще слишком сильны. Нас надо разрезать на такое количество кусочков, чтобы не могли творить зло» [Там же: 222].
Новодворская задействует образ высшего, Божественного суда, который карает за «кровавое преступление». Политические столкновения между странами изображены с помощью метафоры злодея (Россия) и жертв (Грузия, Литва), которых он губит. Автор идентифицирует себя со «страной-злодеем» (мы еще слишком сильны), создавая впечатление «голоса изнутри», принадлежности к данному государству, которое он от лица «наших» приговаривает к наказанию.
Текущее состояние страны («мы все еще слишком сильны») не устраивает оратора, который предлагает поправить его с помощью определенного средства, а именно, разрезания на части. Цель – лишить страну возможности «творить зло».
Ценности либерального оратора: суверенитет мелких государств, уничтожение «крупного гегемона», что воспринимается в рамках моральных категорий «борьба со злом» и «победа» над ним. Таким образом, мы видим в тексте Новодворской классическую либеральную идею «парада суверенитетов».
Конечно, безопасность и целостность родной страны – важнейшая ценность в традиционной системе. Либеральный оратор отрицает эту ценность ради «парада суверенитетов», чем уничтожает ее. В традиционной системе свобода также является ценностью, но она никогда не бывает абсолютной, а всегда подчиняется общественным и государственным интересам.
«Разрушение. Безжалостное и неумолимое разрушение всего прежнего Бытия: промышленности, сельского хозяйства, инфраструктуры, быта, традиций, стереотипов, моделей поведения, душ, судеб, понятий о добре и зле. Есть у Альфреда Бестера роман «Человек без лица». Там, в далеком будущем, преступников не казнят, а разрушают их личность: разум, психику, память. Медленно, в течение года. А потом перезаряжают и рождается новый человек, способный жить в цивилизованном обществе. Это высшая мера наказания – только за убийство. Что ж! Страна-убийца, СССР, получила по заслугам. Нынешнее разрушение – промысел Божий. Жаль, что абсолютное большинство слишком давно потеряло Бога. Их уверили в том, что его нет. Вера помогла бы принять наказание стойко и со смирением. Ведь за карой и покаянием идет и прощение [Там же: 224].
СССР сравнивается с преступником из романа, заслуживающим высшей меры. Разрушение является методом перепрограммирования личности для жизни в «цивилизованном обществе». Таким образом, автор пытается показать, что бывший Советский Союз перепрограммируют для жизни в «цивилизованном мировом сообществе». Понятие «наказание» распадается на две части. Первая из них - юридическое наказание за преступление. Вторая, приравнивая смысловые поля «разрушение» и «промысел Божий», вводит смысл «наказание за грех», т.е. категорию религиозной этики, суля принимающему наказание «преступнику» благой результат – «прощение».
Оратор апеллирует к правовой топике, а затем к религиозной, которая занимает высшую ступень в традиционной ценностной иерархии[5]. Новодворская периодически обращается к религиозной топике и метафорике, используя ее для дискредитации оппонентов:
«ДС продолжал метать жемчуг вестернизации перед свиньями и предлагать святыни Свободы псам, налакавшимся человеческой крови на чеченской войне» [Там же: 356].
Так как основной ценностью для данного оратора является политическая свобода, которая в традиционной системе всегда зависит от других ценностей, таких, как исторический опыт, государственность, общественная мораль, то та ценностная система, которую они составляют, должна быть разрушена. Как тут не вспомнить: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим».
Новодворская рисует картину политической жизни через противостояние двух лагерей – либерального с его революционной идеей разрушения старого мира и консервативного (противники различных мастей, определяемые как «красно-коричневые»). Оратор позиционирует себя как «профессионала в революционной деятельности», ветерана исторического противостояния. Либералы 90-х принимают эстафету у диссидентов 60-х:
«Мы не должны питать иллюзий. У нас нет исторического времени друг другу лгать. Поэтому чем скорее мы покончим с мифами, там лучше для всех. Есть два лагеря. Две команды. И игра, которая ведется между ними, нами принятая еще в 60-е годы (хотя не все диссиденты смели называть вещи своими именами), президентом провозглашенная 20 марта 1993 года – это смертельная игра» [Там же: 225].
Противостояние между либералами и их противниками описывается через словосочетание «смертельная игра». При его разложении можно заметить, что понятие «смертельный» ассоциируется с понятием «война» («смертельный бой», «смертельная схватка»), а понятие «игра» в данном контексте определяется как спортивный поединок. Слова «лагерь» и «команда» отсылают к понятиям войны и спортивного поединка соответственно. Понятие «команда» привлекает такие слова, как «член команды», «участие», «наши», «победа». Они описывают деятельность политической партии.
Текст Новодворской позиционируется как борьба с ложью, что демонстрируется заглавием «Над пропастью во лжи». Война ведется ради будущего. А против этого светлого времени, с «красно-коричневыми» во главе, выступает историческое прошлое:
В красной команде, возглавляемой съездом, ВС, Конституционным судом, большей частью армии, где Анпилов, Жириновский, Сажи Умалатова – лишь форварды, все в порядке. Они знают, чего они хотят, даже когда не могут это сформулировать. Над ними можно смеяться, но они не смешны. За ними – тысячелетие российской истории, которую мы хотим перечеркнуть. За ними – молчание российского моря, которое готово выйти из берегов, ибо нашим лагерем начаты процессы, равносильные космической, геологической катастрофе. По сути дела, «коричневые», или крутые почвенники, сошлись с красными не только на этой метафизике» [Там же: 227].
Оратор изображает борьбу своего лагеря с политическими противниками как великое противостояние, поэтому лагерь противников – уже не просто сиюминутные политические оппоненты. Это ряд общественных институтов, и, более того, грандиозное явление в виде «тысячелетней истории». Масштабность деятельности сподвижников автора иллюстрируется прилагательными «космический», «геологический» и метафорой «моря, готового выйти из берегов». Оппоненты рисуются как мало что представляющие собой и являющие некую величину лишь потому, что за ними «российское море».
Автор успешно выполняет двойную задачу: он дискредитирует оппонентов и возвеличивает действия собственной команды. Но, при наличии дискредитированных оппонентов, они уже не вызовут у аудитории впечатление чего-то великого. Где величие в победе над какими-то ничтожествами? Для создания образа величия политической борьбы либерального лагеря и понадобилось привлечение смысловых полей «грандиозности», «космичности».
[1] Рождественский Ю.В. Принципы современной риторики. М.: «SvR Аргус», 2000.
[2] Следует пояснить, что топы (общие места) бывают внутренними и внешними. Внешний топ – это, собственно, ценность. Например, «демократия – благо». Внутренний топ – это понятие, организующее логическую структуру аргумента.
Например, когда оратор говорит, как трудно было построить в России демократию, но мы, все же, несмотря ни на что, построили, он воспользовался внутренним топом препятствующих обстоятельств.
- А стоило ли вообще ее строить, демократию? - Может спросить слушатель.
- Как?? – И оратор отошлет слушателя к ценностному представлению о том, что «демократия – благо», то есть, к внешнему топу.
