Замечательно в этой связи, что марксист Юрген Хабермас, которому мы обязаны все-таки интересной критикой гражданского правоведения и гуманитаризма индивидуальных прав, разделяет точку зрения, близкую к мышлениюАрендт. Так же, как и она, он упрекает Французскую революцию за ее «бурность» и ее «греческие мысли». Так же, как и она, Хабермас разделяет представление, что как раз из-за «социального вопроса», который был чужд США в момент их основания, революционеры 1789 года были вынуждены снова поставить над правами человека политический суверенитет, который он рассматривает как зло само по себе.
Воплощение космополитической идеологии прав человека ведет именно к ограничению политического суверенитета национальных государств. Ссылаясь на Монтескьё, Жан-Мари Бенуа еще недавно выступал за создание чего-то вроде «судейского правительства» для Европы[43]. Национальные высшие суды, которые подчинились бы европейскому высшему суду, должны были бы обращать внимание на все помехи, с помощью которых правительства могли бы помешать неограниченному наслаждению правами человека. Но такие основанные на двусмысленном принципе «разделения властей» идеи могли бы привести только к назначению Высшего мирового суда – огромного аппарата унифицикации, направленного против национальных властей и правительств и особенно против тех, кому удалось стать в максимальной степени независимым от обеих сверхдержав – США и СССР.
Приоритет индивидуальных прав перед национальными суверенными правами вызывает в настоящее время опасное явление: смену политически-исполнительной категории юридической. В то время как она ограничивает от имени моральной «всемирной инстанции» власть национальных государств, идеология прав человека нацелена на то, чтобы лишить политическое его привилегий и подчинить его более высокой юридической инстанции, принимающей решения. То, что политическое и его сущность будут подчинены разлагающим приемам метафизического, абстрактного правоведения, приведет к диктатуре юристов над правящими. Это подчинение включает в себя разрушение принципа государственного интереса; оно подтверждает закат политического. Настоящее понятие «человеческой личности», которому идеология прав человека придает столь большое значение, таким образом, является юридическим понятием: право – это естественный источник теории личности, которая характеризует индивидуума в первую очередь как обладателя прав. Уже в раннеисторическом времени в одном или другом случае путем введения номократии пытались препятствовать тому, чтобы политическая власть объявила себя «всемогущей» и «соперничающей с Богом». Моисей был первым, кто выступал за отделение политического от судейского, а также за подчинение первого второму. В Ханаане судья был верховным вождем в мирное время и главой исполнительной власти во время войны. Следовательно, правительственная власть должна была подчиняться закону, и закон должен был бы быть отображением закон Бога Иеговы. Сегодня эта тема эксплуатируется в разные стороны. Право выражает тогда, как удачно выразил это Фридрих Ницше, ничто иное как «волю к власти»: оно служит для того, чтобы уничтожить политически-исполнительный суверенитет в пользу той власти, которая пытается овладеть им. Во времяБлаженного Августина и Папы Григория VII церковь уже использовала христианскую теорию прав человека для того, чтобы эмансипироваться от политически-исполнительной власти. Снова проявившееся в восемнадцатом веке на идеологическом уровне подчинение политических исполнительных властей – по отношению к юридической власти – возрастало в прошлом столетии вместе с конституционализмом. Политическая деятельность постоянно сокращалась до законодательной деятельности; каждый политический конфликт подчинялся судебному решению и т.д. Это развитие привело к сегодняшнему так называемому правовому государству. «Не только все право полностью совпадает с законом; кроме того, закон считается политической деятельностью или полем политической деятельности»[44]. Юридификация международной защиты прав человека конкретизировалась с основанием печально известной Лиги наций (1919), которую в 1945 году сменила Организация Объединенных Наций. Юридическая теория, к которой примыкает идеология прав человека, является, само собой разумеется, «теорией естественного права». Мы уже излагали, почему считаем эту теорию неверной. А именно – мы убеждены, что нет никакого внешнего (лежащего снаружи) юридического детерминизма, нет никакого законного обязательства, исходящего из чуждого человеку порядка. Основанный на праве порядок первоначально всегда порядок желаемый и договорной; он вводится безмолвным или четко выраженным согласием. Он является сколько угодно изменяемым и модифицируемым, в зависимости от воли и выборных решений людей. Право – это нечто искусственное в настоящем смысле; и в нем оно чисто человеческое. Следовательно, о юридической силе можно говорить только в пределах определенной общности. «Закон в юридическом смысле не универсален», подчеркивает Жюльен Фройнд. «Он действует в пространстве и во времени только в пределах территориальных границ политического авторитета, который может исполнять непосредственное принуждение. Его сила ограничена политической единицей»[45]. Кроме того, целью права является не «справедливость в себе», а конкретная законность в ряде определенных случаев. «Так же как право – это посредничество и определяет отношения с другим, то законность представляет собой не справедливость в себе, а отношение, которое уважает свободу и интересы каждого»[46]. Поэтому мы не поддаемся юридическому позитивизму, согласно которому право это только результат воли, которая его основывает. Это означало бы в конечном счете разделять представление, что все, что решает учрежденный орган власти, является справедливым; целью права была бы уже не (способствующая порядку) законность, а лишь порядок. Это значило бы также иным путем скатиться к доминированию закона, что, по словам Иппиаса Платона, означало бы, что он мог бы стать «тираном человека» (Protagoras). Право содержит также ценностный компонент: закон, чтобы быть справедливым, должен соответствовать специфическим ценностям культуры или народа, в котором и для которого он был создан.
Поэтому очевидно, что деструктуризация политической власти вызывает обвал права в том отношении, когда оно больше не применимо. У права нет именно подлинной сущности. Если оно однажды обнаружится, то появится повод для автономной деятельности, специфическое средство которой – это судебный процесс, но оно не в состоянии формировать себя самостоятельно. «У права только тогда есть смысл, если политическая воля ставит в известность общество, что оно формируется, придает себе форму правления, то есть, определяет ее порядок»[47]. Поэтому закон как инструмент порядка не может основывать его из себя или только поддерживать его. «Законы существуют только там, где имеется основанная республика», писал Гоббс. Это зависит от того, что необходимое для исполнения законов принуждение не может быть присуще праву; оно прилагается к нему снаружи. Само по себе создающее нормы и предписания право не владеет ни средствами, ни властью, чтобы навязывать и поддерживать то, что оно предписывает. Однако это не значит, что политическое является средство приведения в исполнение права. Это скорее означает, что политическое подчиняет себе право, если только оно может гарантировать его исполнение. Таким образом разрешается то старое противоречие власти и закона. Политическая власть не может встать на место права: это был бы произвол. Но также и право не может заменить политическую власть: это было бы бессилие. «В правовом государстве, где правил бы исключительно закон», продолжает Жюльен Фройнд, «право было бы бессильным, а политика парализованной»[48].
Также часто представленная сторонниками идеологии права человека точка зрения, согласно которой право исключило бы власть, после чего правовое государство гарантировало бы мир (потому что обращения к закону было бы достаточно, чтобы исключить конфликт), является чистым абсурдом: конфликты возникают именно из разницы сил, которую право может сдержать только тогда, когда оно само опирается на силу. Поэтому «мир – это в первую очередь политическая вещь, а вовсе не юридическая. Только если политическое в состоянии разрушить силу как внутри, так и снаружи, оно может добиться решения на законном пути»[49]. Фактическая защита свобод может быть успешна только тогда, когда она производится в политической сфере. Обеспечение свобод предполагает соотношение сил, который выгодно для того, кто хочет их защищать. Совсем иначе, естественно, обстоит дело с идеологией прав человека, которая с самого начала определяет себя на морально-юридическом уровне, который приводит право к тому, что оно покидает свою собственную сферу за счет политического. Чем больше расширяется право, однако, тем больше оно разбавляет само себя. Чем больше «говорят» о праве, тем более видно, как исчезают его власть. Для людей как и для наций ограниченные, точно описанные и обозначенное права лучше, чем претенциозное, эгалитарное‚ универсальное «право». В его применении не заложены ограничения, исторические традиции. Право, которое присуждается человеку лишь потому, «что он – человек», недействительно; стоит этому праву стать непризнанным, и уже никто не может воспользоваться преимуществом из этого. Только те права, которые защищаются политической властью или которые готова защищать политическая власть, могут быть признаны эффективными и осуществляться.
Уже короткий взгляд на недавнее прошлое показывает, что идеология прав человека при защите конкретных свобод оказывалась абсолютно безрезультатной. Она, конечно, наилучшим образом приспособлена к тому, чтобы деструктурировать западные страны, в которых она вступила в жизнь; но с другой стороны, ей не удалось, например, добиться большей реальной свободы в странах, которые находятся под советским господством. Вскоре после русского вторжения в Афганистан она саботировала в 1980 году Олимпийские игры в Москве от имени «всемирной совести» и призвала к «санкциям»: она способствовала в конце концов только тому, что сумела разрушить олимпийский дух[50]. В отдельных случаях сторонники прав человека привлекали внимание средств массовой информации к судьбе того или иного диссидента. Эти протесты, тем не менее, ничем не помогали (разве что СССР считал политически выгодным для себя сделать соответствующий «жест»).
Во время четырехлетнего президентства Картера США сделали защиту прав человека центром вращения и центром тяжести их внешней политики. В одном из его конфиденциальных сообщений, в которых он прекрасно разбирался, Картер даже выразил мысль, что «американское лидерство в этой области будет способствовать тому, чтобы восстановить моральный престиж Соединенных Штатов, который сильно упал после Вьетнамской войны»[51]. Однако, запущенные инициативы в будущем привели, в основном, к всестороннему благоприятствованию стратегическим интересам России.
Советский Союз полностью признает права человека. Несколько статей его новой конституции определенно ссылаются на них. Также и во Франции Коммунистическая партия в начале 1980 года не испытывала никаких сомнений при основании комиссию для защиты свобод и прав человека. Ее председатель Жорж Марше объяснял: «Борьба за права человека является естественной вещью, самоочевидностью для нас»[52].
Однако при этом речь не идет о тех же самых правах и, прежде всего, не о том же человеке. Так мы с удивлением могли наблюдать, как западный лагерь менял настоящие стратегические уступки на простые декларации о намерениях (вспомните переговоры об ограничении стратегических вооружений ОСВ II), или как на Хельсинкской конференции Запад признал раздел Германии и формализованный еще в Ялте раскол Европы, т.е. лишение свободы в восточноевропейских странах – в обмен на устные обещания, которые так никогда и не были выполнены. 17 марта 1977 года Джимми Картер заявил в ООН: «Основная переориентация мировой политики на человеческом уровне включает в себя требование соблюдения основных прав человека во всем мире. США на основе исторического развития, которое управляло их возникновением, уполномочены участвовать в этом процессе... Американский народ категорично обязался заботиться о воплощении этих идеалов». За прошедшее время мы смогли увидеть, к чему привело это «воплощение».
В своем послании Lettre aux giscardo-gaullistes sur une certaine idée de la France (1980) Ален Гриоттере с большой деловитостью осуждает то «странное замешательство народа, которое хотело бы ограничить политику благотворительностью»[53]. «Нашей стране», пишет он, «пришлось дорого поплатиться за свою излишнюю доверчивость. Потому она сегодня отдалилась от этого и с полным основанием остерегается любой политики с универсальными и нравоучительными стремлениями»[54].
Добрая совесть гуманитаризма жалуется простодушно, что «права человека со времени их юридической фиксации во все большей степени оказываются опозоренными». Однако мы хотели бы указать на то, что конкретные свободы каждого народа неизбежно должны были отступить на задний план с того самого мгновения, когда их попытались заменить одним, универсальным «правом» и абстрактной «свободой», нарушать которые теперь можно было гораздо легче. Тогда как идеология прав человека устанавливает в качестве принципов такие неясные понятия как «всеобщее благосостояние», «демократия», «санитарно-гигиеническое обеспечение» или «мораль», она содействует тираническим правительствам в преодолении всех помех, которые представляют или представляли для них обычные традиционные права и локальные права. Новая китайская конституция, гарантирующая «право свободного выражения мнения» и «свободной переписки», смогла, к примеру, сохранить (конкретное) право на распространение и расклейку «дацзыбао», указав на то, что оно опиралась на теорию прав человека.
Несколько государств Черной Африки постколониального времени, которые подписали Всеобщую декларацию 1948 года, одновременно отказались от своего обычного традиционного права – так как им гораздо лучше было быть привязанным только лишь к трем сторонам философского и морального дискурса. И мы говорим здесь лишь о политических свободах классического типа: к языковой, культурной и т.п. свободам идеология прав человека, как известно, не только абсолютно безразлична, но даже и враждебно настроена. То, что юридические понятия англосаксонского библейского демократизма принимаются во всем мире, оказывается не только абсолютно бесплодным для усовершенствования отношений; это развитие характеризует, на наш взгляд, также однозначный упадок права, который, впрочем, связан также с упадком политического. Так как право постепенно прекращает быть ориентированным на практику, привязанным к обычаям или к переданным и унаследованным толкованиям закона, оно становится моральным и идеологическим. Превратившись в тему для научных статей, подкармливая некомпетентных журналистов и манипуляторов общественного мнения, оно оказывается абсолютно неспособным в полной мере выполнять свою задачу надлежащим образом. Чтобы народы и социальные группы смогли освободиться от экономического господства и от – основанной на либерально-капиталистической общественной форме – социокультурной отчужденности, они должны принять антииндивидуалистическую идеологию и стратегию, где пространствами сопротивления владеет а также структурирует возможно более сильная воля к освобождению, которая может быть только суверенной и политической. К противоположной позиции толкает, к сожалению, идеология прав человека, псевдо-освободительный дискурс которой ручается, в конце концов, за всю систему, ибо опротестовывает ее, по-видимому, только пунктиром, на поверхностном и несущественном уровне формальной семиологии.
Возвращение к буржуазному гуманитаризму
Сегодня идеология прав человека образует место сбора всех эгалитарных, как религиозных, так и светских течений, и не только потому что современная эгалитарная «цивилизация» нуждается в теоретической легитимации наивысшего уровня, но и потому что тема прав человека составляет, так сказать, общий эволюционный слой в пределах ее дискурса. Либералы и рационалисты французской или англосаксонской традиции, умеренные социалисты, кантианцы, марксисты, приверженцы христианско-социального движения, и традиционалистские христиане, все когда-нибудь в течение своей идеологической «истории» проходили через рациональный идеализм прав человека. И по этой причине эта тема лучше всего подходит для того, чтобы собрать их в мировом масштабе, к тому моменту, когда они больше всего в ней нуждаются.
Только идеология прав человека могла заново перегруппировать на широкой позиции отступления западную интеллигенцию, остававшуюся абсолютно растерянной и беспомощной уже примерно десять лет после распада ее теоретического дискурса, а также после повторившегося краха ее политических и общественных моделей. То, что сегодня марксисты и революционные социалисты, научная система которых жаждала когда-то преодолеть «мелкобуржуазный идеализм» (Ленин) и «формализм», снова начали выступать в защиту прав человека, свидетельствует о бесспорном теоретическом отступлении эгалитарного мышления. Это отступление, это идеологическое опровержение совпадает с развитием эгалитаризма, от его диалектической фазы до социологической. Начавшаяся в восемнадцатом веке диалектическая фаза отличалась интеллектуальной изобретательной ловкостью: формулирование идей предшествовало их политическому и общественному воплощению. В социологической фазе происходит массированное распространение эгалитарных форм жизни, а также триумф буржуазного типа параллельно с упадком революционных идеологических формулировок и с новым проявлением псевдо-гуманитарной чувствительности: теперь социальный процесс управляет идеями, а не наоборот. Эгалитарная идеология перестает быть изобретательной. Она ограничивается «скромными» формулами. Она нацелена на гомогенизацию и стереотипизацию. Идеология прав человека, как дискурс мировой буржуазии и смысл этого проекта образуют ось этой «стереотипизации» идей.
Интеллектуальные траектории нескольких французских экс-марксистов или экс-гошистов (леваков) – идет ли речь о группе «Dire» в университете Венсенна или о более ранних ситуационистах, о Анри Лефебвре и Роже Гароди, оБернаре-Анри Леви и Андре Глюксманне, и о Морисе Клавеле и Жан-Поле Сартре – показывают этот «священный союз», вырисовывавшийся вокруг идеологии прав человека (и который до не слишком давнего времени порядком развеселил бы этих «антибуржуазных» гуру шестидесятых годов).
На стороне христиан это развитие особенно показательно. Прежде всего, католическое христианство долгое время боролось с философией прав человека – появлению которой оно, тем не менее, весьма поспособствовало – когда эта философия перешла к тому, чтобы основывать «естественное право» больше не на проявленной в божественных откровениях морали, а на западных принципах. Сегодня, однако, христианству не нужно – если не обращать внимания на часть прошлого – секуляризировать себя, чтобы найти в Евангелии «гражданскую» мораль, базирующуюся на «естественном праве» и на приоритете индивидуума. Отец Мишель Лелонг несколько лет назад даже мог написать, что согласие с философией прав человека является более важным критерием для оценки отдельных учений, чем отношение к Апостольскому Символу веры. Находящееся под покровительством священника аббата Миро и Владимира Янкелевича объединение «Droits de l’homme et solidarité» («Права человека и солидарность») недавно выразило желание собрать вместе католиков и масонов под этим лозунгом. Что касаетсяПапы Иоанна Павла II, достойного продолжателя линии Папы Павла VI, то он в своих поездках также снова и снова выступает за «права человека»[55].
В строгой марксистской традиции, различавшей «формальные» (буржуазные) свободы и реальные» (социалистические) свободы, идеологию прав человека еще совсем недавно отвергали, так как она якобы соответствовала исторически устаревшей фазе. В Манифесте Коммунистической партии (1848) Карл Маркс высказал свое знаменитое проклятие: «Но не спорьте с нами, оценивая при этом отмену буржуазной собственности с точки зрения ваших буржуазных представлений о свободе, образовании, праве и т. д. Ваши идеи сами являются продуктом буржуазных производственных отношений и буржуазных отношений собственности, точно так же как ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса». Среди нынешних, больше озабоченных гуманистическими приличиями марксистов все меньше тех, кто отвергает также и буржуазное право как дискурс экономической легитимации – хотя это отвергание представляет собой один из самых интересных аспектов марксистского анализа. Впрочем, можно было бы возобновить этот анализ и подтвердить при этом, что легитимация в меньшей степени относится к классу, нежели к функции: к экономической и коммерческой функции. Сегодня критика буржуазного гуманитарного «права» больше не представляется «приличной», с тех пор как революция попала под подозрение, что она якобы противится «счастью».
Истоки отказа от антигуманизма нельзя вывести от настроения некоего Роже Гароди. В действительности еще перед войной Франкфуртская школа оповещала о разочарованном и болезненном возвращении к идеологии прав человека, к которой за прошедшее время присоединилась и большая часть сегодняшней левой интеллигенции. Эрнст Блохбыл одним из первых, кто расхваливал возвращение к Библии и отказ от какой-либо революционной перспективы. Затем последовал Эрих Фромм. Что касается Макса Хоркхаймера, одного из наиболее видных представителей этого движения, то его развитие особенно показательно. В 1933 году он все еще ортодоксален, когда пишет в «Материализме и морали»: «Призыв к морали является более бессильным, чем прежде, но ему этого также и не нужно. В отличие от идеалистической веры в «зов совести» как решающую силу в истории, эта надежда чужда материалистическому мышлению». Однако, в 1970 году он в «Критической теории вчера и сегодня» выражался иначе: «Так случилось, что наша новая Критическая теория больше не выступает за революцию... В странах Запада революция снова стала бы новым терроризмом, привела бы к новому ужасному состоянию. Гораздо нужнее сохранить то, что нужно оценивать положительно, как, например, автономию отдельной личности..., не задерживая прогресс... Скорее мы должны сохранить, например, то, что когда-то называли либерализмом».
Недавно Ноам Хомски с полным основанием заметил, что «политика Картера в области прав человека составляет только крохотную долю того огромного предприятия, которое должно реструктурировать обрушившуюся в шестидесятые годы идеологическую систему в ее совокупности»[56]. Эта «реструктуризация», как уже было показано, является позицией для отступления. Теперь идеология прав человека образует место встречи всех тех, кого разочаровал эгалитаризм; место, где они в то же время признаются в своих блужданиях, признают свои провалы, сохраняют свои основные стремления и по-прежнему могут иметь чистую совесть. Она представляет собой идеологическое пространство, в которое будут стекаться все современные универсализмы, все исходящие из монотеистического менталитета системы. Эта идеология – религия заканчивающегося двадцатого столетия.
[43] Jean-Marie Benoist, Revenir à Montesquieu, in Le Monde, 4 марта 1980.
[50] Мы решительно выступили против бойкота Олимпийских игр. Замечательно, впрочем, что также у сторонников прав человека не было никакого единодушия по вопросу бойкотирования. Валерий Прохоров и Мишель Славинский, руководитель Association pour l’Union soviétique libre (Ассоциации за свободный Советский Союз), выражали, к примеру, убеждение: «В интересах прав человека, в интересах советского народа нам, однако, следовало бы принять участие в Московских олимпийских играх». (Le Quotidien de Paris, 21 июня 1980).
[51] The Department of State Bulletin, 13 июня 1977.
[52] Сравните также Francis Wurtz, Les droits de l’homme, parlonsen! in Cahiers du communisme, октябрь 1980.
[53] Alain Griotteray, Lettre aux giscardo-gaullistes sur une certaine idée de la France, 1980, 71.
[55] В своей речи 22 марта 1979 года в Международном институте прав человека Папа Иоанн Павел II назвал Папу Пия XII современным пионером идеологии прав человека. 6 октября того же года он перед Организацией американских государств описал ООН как «высшую трибуну мира и справедливости». Он также заверял: «Если определенные идеологии или истолкования законного стремления к национальной безопасности вели к тому, чтобы запрячь человека вместе с его правами и достоинством в государственное ярмо, то они равным образом прекратили бы при этом быть человеческими». (Именно так!) По поводу его поездки во Францию Папа Иоанн Павел II заявил перед ЮНЕСКО: «Уважение к не подлежащим отчуждению правам человеческой личности является фундаментальным... Нужно отстаивать человека только ради человека, а не по какой-либо другой причине». Эти мысли разрабатываются также в Папской энциклике Redemptor hominis (март 1979 года), особенно в 2-ой части.
