По определенным вопросам Маркс высказывает, бесспорно, более верные суждения, чем классические теоретики. Таков случай, когда он подчеркивает, вопреки Адаму Смиту, что обмен одного товара на другой принципиальным образом отличается от обмена заработной платы, которую платит наниматель, на «живой труд», выполненный рабочим, или еще когда он констатирует, что при капиталистическом способе производства не средства производства находится на службе у рабочих, а рабочие на службе у средств производства. Маркс также понял в противоположность мнению либералов, что рынок не является «естественной» данностью, но учреждением, связанным с особым социальным строем – и что кроме того, он никоим образом не выражает самопроизвольное уравновешивание предложения и спроса, но только в лучшем из случаев уравновешивание предложения и платежеспособного спроса, то есть спроса, связанного со способностью купить, что позволяет считать несуществующим спрос тех, кто неплатежеспособен. Но все-таки проблема стоимости остается у него нерешенной.
Сведение рыночной стоимости к трудовой стоимости ставит непреодолимые проблемы, поскольку это сведение равнозначно тому, чтобы пренебречь всяким качественным аспектом труда. Разделяя веру классиков в возможность придать стоимости количественное измерение (поскольку всякая стоимость поддается измерению, стоимость не существует там, где рациональный счет, не позволяет её измерить) и превращая труд в единую основу при придании количественного измерения, Маркс вынужден считать эту основу как нечто социально однородное, т.е. он основывает постулат о сопоставимости всех видов человеческой деятельности на представлении, что все разнообразие форм труда может быть сведено к «среднему» труду, или у труду в себе. И на самом деле, он не прекращает говорить о «единицах труда», «суммах труда», «массе труда», как если бы речь шла о вещах конкретных и поддающихся сравнению.
Между тем, как уже заметил Артуро Лабриола, «никто до сих пор еще не открыл средство сопоставить труд одного с трудом другого» (45). Другими словами, «труд» является только общим выражением, которое в реальности всегда отсылает к разнородным величинам. «Ошибка, которую сделал Маркс, - добавляет Лабриола, - связана с тем, что он упорно воспринимает труд как количество, как делимую массу, которую можно разделить на фиксированные и определенные части» (46).
Другое возражение, которое марксистской теории трудовой стоимости адресует Георг Зиммель, заключается в том, что существует бесполезный труд (например, труд, вложенный в производство вещи, на которую нет никакого спроса). Очевидно, трудно утверждать, что этот труд, даже будучи затратным, может рассматриваться как элемент стоимости. И, напротив, к какой-либо вещи могут очень стремиться и придавать ей большую ценность, в то время как ее «производство» не потребовало никакого труда (например, если она была обнаружена случайно). На это возражение Маркс, кажется, ответил заранее, заявив, что «никакая вещь не может быть стоимостью, если она не является полезной вещью. Если она бесполезна, который она включает, потрачен бесполезно и, следовательно, не создать стоимости» (47). В одной из своих первых работ, направленной против Прудона, впрочем, он уже писал, что «время необходимое для производства вещи, измеряет в точности ее степень полезности (Nuetzlichkeitsgrad) и определяет её отношение к спросу и, как итог, к сумме общественного богатства». Но тогда все, что Маркс утверждает, с другой стороны, по поводу трудовой стоимости, мгновенно рушится. На самом деле, если под «трудом» следует понимать только исключительно «полезный труд», то стоимость измеряется не количеством труда, вложенного в продукт, а полезностью этого продукта. В конечном счете, стоимость, таким образом, сводится к полезности, точно также как и у либеральных авторов, которые ограничиваются тем, что совмещают полезность и редкость. Если мерой стоимости может служить лишь полезный труд, то также возникает вопрос, каким образом объясняется стоимость редкости (то, что аббат Галиани уже в 1750 году назвал «редкой полезностью»). Короче говоря, как пишет Пьер Ланц, «присоединяя представление о труде к концепции стоимости, критика политической экономии попала в ловушку, которую ей поставила политическая экономия, чьей целью пока и является поиск в труде источника стоимости» (48).
Марксистская теория трудовой стоимости казалась отныне теорией моралиста, который, даже думая, что он занимается «научным» творчеством, в реальности размышляет о сущностях. «На деле, - полагает Андре Пьетр, - кажется, что Маркс намеревался разработать скорее философскую, нежели чем экономическую теорию стоимости. За изменчивыми явлениями он хотел обнаружить сущность стоимости; за реальностью (капиталистической экономики) идеал (человеческой экономики)» (49). К такому же выводу пришел и Лабриола: «Маркс (…) стремился постичь сущность самой экономики. Была поставлена проблема абсолюта, то есть проблема, которой нет места в позитивистской науке. Его творчество представляет собой удивительную попытку создания экономической метафизики, попытку определить «бытие в себе» экономических отношений» (50).
Если дело обстоит таким образом, теряется всякая возможность измерения прибавочной стоимости. Не имея практического значения, она превращается в простой метафизический термин. «В основе всех утверждений, связанных с принципом прибавочной стоимости, - пишет Лабриола, - лежит лишь эта идея здравого смысла, согласно которой труд якобы обладает способностью производить больше, чем требуют личные способности трудящегося, и дает излишек. Но это утверждение ошибочное или тавтологическое. Оно является ошибочным, если на самом деле хотят сказать, что труд производит сверх удовлетворения потребностей, потому что потребности по природе своей безграничны, а труд, напротив, очень быстро израсходуется, из чего вытекает, что труд постоянно и в любой сфере труд производит меньше, чем требуется. Это утверждение является тавтологией, если хотят сказать что труд производит больше, чем оплачивается, так как в таковом случае воображают, что потребности уже высчитаны на основе заработной платы, в то время как, напротив, хотели доказать, что заработная плата высчитывается на основе потребности. Невозможно отыскать третий вариант решения этого логарифма» (51).
Можно, кроме того, поставить вопрос, справедливо ли Маркс утверждает, что рыночный обмен упраздняет потребительскую стоимость, в то время именно как потребительская стоимость, но не как меновая стоимость капитал использует рабочую силу и вознаграждает её предметами потребления, необходимыми для её воспроизводства. На деле, «когда, подобно Марксу, склоняются к теории стоимости, которая диалектически устанавливает связь между потребительской стоимостью и меновой стоимостью, отделяя труд как потребительскую стоимость от рабочей силы, возникает острая проблема эксплуатации, основывающейся на двойной природе рабочей силы как товара и способности труда производить стоимость; но невозможно измерить отношение между рабочей силой как товаром и как способностью производить товар, потому что потребительская стоимость не может быть измерена и представление о ней можно составить только на основании цены товаров, которые она произвела, в то время как именно эту цену должна объяснять идея стоимости. Другими словами, нормы эксплуатации устанавливаются произвольно в идеале, но ничто не подтверждает наличие связи между идеалом и реальной эксплуатацией» (52).
Другая проблема, присущая теории Маркса, связана с местом, которое труд, как предполагается, будет занимать в коммунистическом будущем, чье неизбежное пришествие провозглашает автор «Капитала». Ханна Арендт очень хорошо заметила, что существует противоречие между фундаментальной важностью, которая приписывается труду, и ставящейся целью освободить от него человечество. Если человеческая природа определяется трудом и если коммунистическая революция должна отменить труд, что тогда останется от человека? Если труд является самым человеческим и самым производительным из видов человеческой деятельности, что произойдет, когда после Революции труд будет отменен в царстве свободы, когда человеку удастся избавиться от него?» (53). Самый логичный ответ на этот вопрос, очевидно, заключается в том, что Маркс никоим образом не намеревался освободить человека от труда, но только от способа производства, который до сих пор превращал труд в несущую отчуждение и отчужденную деятельность. Возникает вопрос, что хотел сказать Маркс, когда он утверждал, что в коммунистическом обществе произойдет упразднение (Aufhebung) труда, давая повод к достаточно противоречивым комментариям (54). На самом деле, Маркс ставит под сомнение не только систему капиталистического производства, но и сам принцип разделения труда. Но можно ли упразднить разделение труда, не ликвидировать сам труд? Можно ли, наконец, уничтожить «экономический труд» и продолжать видеть в труде сущность человеческой природы?
Маркс, кажется, сам колебался между несколькими ответами. В «Немецкой идеологии», полемизируя с тезисами Макса Штирнера, он утверждает таким образом, что «речь идет не об освобождении труда, а об его отмене». Напротив, в своей работе «К критике политической экономии», он пишет, что, «когда в своей непосредственной форме труд прекратит быть великим источником богатства, рабочее время прекратит и должно прекратить быть мерой труда, точно также как меновая стоимость прекратит быть мерой потребительской стоимости (…) Так как не будет прибавочного труда, сокращение необходимого рабочего времени сделает возможным свободный расцвет личности». Эти противоречия позволили некоторым комментаторам утверждать, что «молодой Маркс» якобы в действительности предвидел упразднение труда, в то время как «зрелый Маркс» только лишь хотел исчезновения любой формы несущего отчуждение труда (55).
Эта двусмысленность по отношению к труду является у Маркса лишь отражением более глубокой двусмысленности по отношению к капитализму и к процессу отчуждения, который его характеризует. При капиталистическом строе труд выступает источником отчуждения, но он может также быть одновременно источником освобождения, не только потому что любое принуждение, которому он подвергается, вообще порождает желание и устремление положить ему конец, но также и потому что отчуждение само по себе может составить особое средство его собственного низвержения (эта двусмысленность, заметим, не слишком отличается от той, которая присуща представлениям о труде в христианской традиции, в которой он одновременно последствие «наказания» и возможное средство «искупления»). В соответствии со своими историческими взглядами Маркс убежден, что капитализм движется к своему концу. С одной стороны, тенденция к снижению норм прибыли, как предполагается, находит свое выражение в растущем обнищании пролетариата. С другой стороны, из того, как Маркс представляет прибавочную стоимость, вытекает, что чем больше рабочий производит богатств, тем больше он беднеет сам («чем больше он производит товаров, тем быстрее он сам становится товаром»), что, по его мнению, может лишь благоприятствовать зарождению сознания, необходимого для начала революционной деятельности, которая и введёт человечество в «царство свободы». Капитализм сам себе роет могилу по мере того, как он производит больше богатств и благ, так как, делая это, он превращает рабочих в пролетариев, позволяя им таким образом обрести классовое сознание, из которого они будут черпать силы, необходимые для того, чтобы получить контроль над мировым процессом производства. Итак, капиталистическое общество содержит в зародыше условия своего собственного диалектического низвержения, которое должно привести к «коллективной собственности на средства производства». С этой точки зрения, - замечает Лешек Колановский, - «именно потому что он до предела дегуманизирует рабочий класс, капитализм должен неизбежно закончит революционным взрывом, который в таком случае и станет началом нового общества» (56). Такова «позитивная» сторона отчуждения: чем более капитализм распространяет свое влияние, тем скорее приближается момент, в котором он катастрофическим образом обратится в свою противоположность, при этом деятельность революционеров будет иметь своей целью лишь ускорение этого процесса, вызванного как бы то ни было исторической неизбежностью. Отчуждение само по себе является гарантией своего собственного исчезновения: нужно было, чтобы труд был отчужден в положении, когда капитализм усугубил его отчуждение для того, чтобы рабочий смог обрести уверенность, что однажды он будет свободен.
По сравнению с феодализмом, последние следы которого он стёр, капитализм представляет, по мнению Маркса, несомненный прогресс, поскольку он составляет завершающую «стадию» перехода человечества к коммунизму. Как подчеркивает Бернар Перре, «для Маркса как для теоретика общества своего времени распространение наемного труда по-настоящему составляло прогресс, по причине, и не вопреки тому, что оно было связано с отчуждением (…). Маркс на самом деле обобщает позитивную роль капиталистической экономики, как силы, способствующей общественному развитию» (57). К тому же именно эта позиция объясняет среди прочих, его разрыв с Фердинандом Лассалем, его симпатии к северянам во время Гражданской войны в США или ещё манеру, в которой он в совершенном соответствии с западными этноцентрическими предрассудками он обрушивается на «леность» и отсутствие рвения к труду жителей стран Третьего мира (58).
Неприятно то, что противоположность капитализма у него составляет по определению перевернутый портрет. Фактически, Маркс мечтает о новом обществе, которое сохранило бы положительные стороны капитализма (эффективность, производительность, создание благ и услуг во все возрастающем количестве), положив конец отчуждению, которое до сих пор составляло цену этих положительных сторон. Это общество осуществило бы чудесное примирение личной деятельности и общественного труда, индивидуальных интересов и коллективных на базе производительной деятельности, сделанной автономной. Индивидуальные производители навсегда останутся собственниками своей рабочей силы и станут хозяевами производимого ими продукта. В конце концов, и само государство «отомрёт», точно также как и политика, ставшая бессмысленной в бесклассовом обществе, где лишь будет приниматься в расчет количество конкретного труда, затраченного каждым. Итак, Маркс выступает против капитализма, продолжая оставаться на его почве: он собирается одним махом сохранить его преимущества и устранить недостатки. Как и Смит, он намерен распространить благосостояние на всех людей посредством развития науки. Как и Рикардо, который сводил весь механизм экономики к чисто производительной сфере, он так и продолжал верить, что изобилие является следствием, прежде всего рациональной производительности и что она составляет самоцель (59).
Правда, иногда, а именно в его последних работах, кажется, проскальзывает идея, что свобода заключена не в другой форме экономики, а что она вообще лежит вне экономики. В третьем томе «Капитала», намекая на сокращение продолжительности рабочего дня, он пишет так: «По правде говоря, царство свободы начинается лишь с момента, когда труд перестает быть вызванным необходимостью и внешними целями, итак, по самой своей природе она находится вне сферы, собственно говоря, материального производства» (60). Но он не развивает эту идею, которая противоречит к тому же большинству из его тезисов. Самое важное, он намеревается освободить труд и изменить способ производства, не задаваясь вопросом, а не следовало бы лучше освободиться от труда и требований, присущих всякому способу производства. Он не видит, что система капиталистического рынка не только вызвала отчуждение труда, но также породила само представление о рабочей силе как основополагающей черте человеческой природы и что она также создала это метафизическое определение человека как производителя, которое тот воспринял на свой счёт. Представления о расточительности, символической трате и благодарности, так как их можно обнаружить, например, у Жоржа Батая, остались ему целиком чуждыми, так как ему не удалось представить другую концепцию труда, отличную от концепции классиков, то есть труда, нацеленного на производство полезных вещей. Наконец, он не понял, что рабочие, ставшие собственниками средств производства, могут быть точно также отчуждены этой собственностью, как они прежде были отчуждены её отсутствием.
Маркс полагает, что ограничения, присущие производству, исчезнут только благодаря тому, что оно не будет подчиняться более логике капитала. «В этом, - констатирует Жан Бодрийяр, - он «помогает уловке капитала, он убеждает людей, что они отчуждены из-за продажи их рабочей силы, зачеркивая, таким образом, намного более радикальную гипотезу, что они могли бы быть рабочей силой, «неотчуждаемой» силой, способной создавать стоимость посредством своего труда» (61).
Наконец, не только Маркс остался в плену основных постулатов классической экономической теории, пусть он и подвергал её разной критике, но и коммунизм, чьим теоретиком он являлся, сам основывался на проекте, относительно которого Луи Дюмон наглядно показал, что он в реальности предполагает методологический индивидуализм (62). Наряду с тем, что он провозглашает общественную природу человека («человеческая сущность природы существует только для общественного человека») и отвергает выдумку приверженцев общественного договора об изолированном индивиде, в которой он справедливо видит представления, свойственные данной исторической обстановке, Маркс делает из трудовой стоимости избранное средство социальной транспарентности, что равнозначно уничтожению всякого посредничества между индивидом и всем обществом. Между тем как раз именно идея, что экономическая деятельность является ключом к пониманию общественных явлений, служит для обоснования либерального индивидуализма. Кроме того, понятие всеобщей пользы строится у него лишь в дополнение к индивидуальной пользе, так что даже его теория классовой борьбы находит свое выражение в рамках индивидуалистических представлений об обществе. Будучи с виду «холистским», учение Маркса, итак, доводит до крайности теоретический индивидуализм основателей политэкономии XVIII столетия, превратившей человечество в простую абстрактную целостность, основанную на современном индивиде, таком типе человека, которого не переставал распространять капитализм. Его «иерархическую теорию», пишет Луи Дюмон, можно свести к двум главным тезисам:
1). Индивид первичен по отношению к обществу;
2). Отношения между человеком и природой (трудом) первичны по отношению к отношениям между людьми (частная собственность представляет собой связь с природой, но связь, опосредованную согласием человека)» (63). В бесклассовом обществе, где будет уничтожено разделение труда, будет присутствовать связь индивидов, ставших свободными и одновременно ставших полностью общественными существами. «Индивид празднует здесь свой триумф, он стал обществом для себя самого» (64). С этой точки зрения можно было бы сказать, что Маркс всегда был только «последним из классиков» (65).
Основной утопический компонент мышления Маркса, как отмечает со своей стороны Андре Горц, «заключается в том, что пролетариату в нем суждено осуществить единство реальности, как и единство Разума: индивиды, чуждые всякой корысти, как и не имеющие особой профессии, объединяться повсюду, чтобы сотрудничать на рациональных и добровольных основаниях и вместе построить благодаря этой совместной деятельности мир, который будет целиком принадлежать им […]. Марксистская утопия, коммунизм, оказывается таким образом законченной формой рационализации: всеобщим триумфом разума и триумфом всеобщего разума; господством посредством науки над природой и отображением в науке этого господства» (66). «Будучи не в состоянии представить другой тип общественного богатства, кроме как основанный на труде и производстве, - заключает Бодрийяр, - марксизм в долгосрочном отношении не представляет реальной альтернативы капитализму (…), потому что ясно, что все перспективы, исходящие из противоречий, присущих способу производства, отчаянно погружают нас в сферу политической экономии» (67).
Манера, в которой нынче слово «труд» прилагается без разбора ко всякой форме деятельности или постоянному занятию, в прямой противоположности идеалу, идущему от Античности, в достаточной мере служит отражением теорий, с которыми мы только что ознакомились. Рабочие, менеджеры, художники, научные работники, интеллектуалы, люди творческих профессий: отныне все они «трудятся». Даже крестьяне превратились в «сельскохозяйственных производителей», что показывает, что их повседневные занятия не обозначают более образ жизни, не похожий ни на какой другой.
Этот вездесущий труд требует, однако, чтобы разгадали его феномен и дали ему точное определение. «Труд в современном значении этого слова, - пишет Андре Горц, - нельзя отождествлять ни с делами, повторяемыми изо дня в день, которые неотделимы от поддержания и воспроизводства жизни каждого человека, ни с тяжелой работой, сколь утомительной она не была, которую индивид выполняет, чтобы осуществить задачу, которая вменена ему и его близким и из чего он извлекает пользу; ни с тем, за что мы беремся по собственной инициативе, не считаясь ни с временем, ни с усилиями, стремясь к цели, обладающей важностью лишь в наших собственных глазах, и что никто другой не смог бы выполнить на нашем месте. Если нам случается говорить о «труде» в отношении этих видов деятельности – «домашнем труде», «художественном труде», «труде» поддержания собственной жизни – то это в смысле, принципиально отличном от того, что имеет труд, который общество превратило в основу своего существования, сделав одновременно основным средством и высшей целью…
Так как главной характерной чертой этой работы – того, которую мы «имеем», «ищем», «предлагаем» - является то, что это деятельность в общественной сфере, востребованная, определенная и признанная полезной другими и на этом основании оплачивается ими. Именно благодаря оплачиваемому труду (и в особенности труду, оплачиваемому заработной платой) мы принадлежим к общественной сфере, обретаем существование и социальный статус (то есть «профессию»), мы оказываемся включенными в сеть отношений и обмена, в которой мы соизмеряем себя с другими и чувствуем себя в праве взаимно выражать уважение. Именно потому что устанавливаемая обществом и им же вознаграждаемая работа – даже для тех, кто её ищет, к ней готовится или ее не имеет – давно стала самым важным фактором социализации, индустриальное общество считается «обществом трудящихся» и на этом основании отличается от всех предшествовавших ему обществ (68).
Таким образом, - продолжает Андре Горц, - «экономическая рационализация труда не заключается только лишь в том, чтобы сделать до сих пор существовавшие виды производственной деятельности более методичными и лучше приспособленными для их цели. Это была революция, разрушение образа жизни, ценностей, общественных отношений и, по сути своей, изобретение в самом прямом смысле чего-то, что еще никогда не существовало. Производственная деятельность была лишена своего смысла, своих мотиваций и цели, чтобы стать простым средством получения заработка. Она перестала быть частью жизни, чтобы превратиться в средство «зарабатывать на жизнь». Рабочее время и время для жизни оказались разделены; труд, его инструменты, его продукты обрели реальность, отличную от реальности трудящегося и стали зависеть от решений других людей. Удовлетворение от «творчества» в общем и удовольствие от «делания» чего-либо остались в прошлом, и на их место пришли только наслаждения, которые можно купить за деньги […] Экономическая рационализация труда, итак, взяла верх над античной идеей свободы и экзистенциальной автономии. Она порождает индивида, который, будучи отчужден в своем труде, неизбежно станет таковым и в своем потреблении и, в конце концов, в своих потребностях» (69).
Однажды в одной далекой стране, азиатской или африканской, европейский промышленник, заметив мало рвения к труду у людей, которых он нанял, пришел к мысли удвоить им зарплату, думая что это заставит их работать больше. Тогда он столкнулся с парадоксальным для него результатом, что туземцы решили работать в два раза меньше, потому что этого хватало, чтобы получать столько, сколько они зарабатывали ранее. Точно такое же наблюдение сделал Макс Вебер по поводу труда поденщиков: «Так как выгода поденщиков возрастает с увеличением производительности, чаще всего стремились увеличить сбор урожая, повышая нормы вознаграждения за труд поденщиков. Таким образом, пытались заинтересовать работников, предоставляя им возможность зарабатывать за очень короткое время непривычно много денег. Однако появились трудности особого рода. Повышение норм вознаграждения за труд поденщиков часто имело своим результатом не увеличение, а снижение производительности труда за данный период, так как работник отвечал на повышение заработка сокращением ежедневной производительности […]. Дополнительный заработок привлекал меньше, чем сокращение свободного времени […]. Человек «по своей природе» не стремится зарабатывать все больше и больше денег, но он просто хочет жить, как ему привычно, и зарабатывать столько денег, сколько ему необходимо для этого» (70).
Эти забавные истории прекрасно иллюстрируют антагонизм, существующий между двумя совершенно разными логиками: «этого достаточно» и «все больше и больше». Что любопытно, именно члены самых бедных обществ очень часто полагают самым неожиданным образом, что «достаточно», в то время как жители богатых стран хотят получать «все больше и больше».
С 1850 года в западных странах производительность росла в среднем от 1,5% до 3% в год. Сегодня производится в двадцать раз больше, чем полтора века назад. Стали ли мы в двадцать раз счастливее. Или только в два раза? Когда достигается уровень жизни основной массы людей, намного превосходящий уровень удовлетворения основных потребностей, все общество оказывается, теоретически, по крайней мере, перед выбором: или продолжать движение вперед, увеличивая потребности, будучи охваченным лихорадкой роста производства и потребления, или работать меньше, но наладить более лучшим образом распределение и стремиться к качеству жизни, более чем к постоянному увеличению количества находящихся в распоряжении предметов. «Имея в двадцать пять раз большую производительность в 1990 году, чем в 1830, - пишет Ксавье Патье, - мы могли бы производить себе роскошь работать в двадцать пять раз меньше. Но мы предпочли в двадцать пять раз пригвоздить тунеядцев к позорному столбу. Мы сделали полную занятость невозможной, стремясь к одной лишь занятости. Разве не было другого пути?» (71). Был, конечно, но по нему не пошли.
На протяжении тридцати лет ежегодная продолжительность труда на полную ставку уменьшилась на треть, в то время как производительность более чем удвоилась. Эта постоянная тенденция могла бы побудить сделать выбор. Андре Горц так вкратце говорит об альтернативе: «Мы производим все больше богатств за все меньшую продолжительность рабочего времени. Итак, одно из двух: или стремиться распределить необходимый труд между всеми, все более уменьшая его продолжительность, или же построить «двойственное общество», в котором, с одной стороны, будет меньшинство гиперактивных и, с другой, большинство работающих на временных работах, безработных и изгоев».
Совершенно очевидно, что ныне развитие идет преимущественно по второму пути. Чем больше труд носит на себе черты отчуждения, тем меньше от него хотят освободиться. Чем больше само представление об обществе труда оказывается в кризисе, тем более одержимость темой занятости овладевает умами. Таким образом, мы продолжаем испытывать на себе последствия идеологии труда даже в то время, когда начинает сочетаться условия, которые позволили бы от неё освободиться. «В большинств случаев, - заметил Жорж Фридман, - человек превосходит свой труд». Не следовало бы забывать об этом в нашу эпоху, когда людей, не занятых оплачиваемым трудом, могут, кажется, называть лишь безработными и изгоями.
Примечания:
45) Karl Marx. L'économiste, le socialiste, Marcel Rivière et Cie, 1922, p. 153.
46) Ibid.
47) Le Capital, livre I, op. cit., p. 568.
48). «Труд: концепт или многомерное понятие?» в Futur antérieur, 10, 1992, p. 38.
49) Marx et le marxisme, PUF, 1966, p. 49.
50) Op. cit., p. 132.
51) Ibid., p. 160.
52). Pierre Lantz, op. cit., p.40. Жан Бодрийяр полагает со своей стороны, что манера, в которой Маркс проводил разницу между меновой стоимостью и потребительской стоимостью, сама по себе показывает, что ему не удалось избавится от представления о труде как о производительной деятельности. Исходя из предложения, что потребительская стоимость в учении Маркса является конкретной стоимостью, находящейся вне абстракции потребительской стоимости, он пишет, что она представляет собой только «следствие учения о меновой стоимости, концептом, производимым им и там, где оно находит свое воплощение. Вместо того, чтобы определять область вне границ политической экономии, потребительская стоимость является лишь горизонтом меновой стоимости» (Le miroir de la production ou L׳illusion ritique du matѐrialisme historique, Galilѐe, 1975 2-e ѐd.: Poche-LGF, 1994, p.10). И далее: «На деле […] именно меновая стоимость порождает потребительскую стоимость товаров как их антропологический горизонт, именно меновая стоимость рабочей силы порождает её потребительскую стоимость» (р.16).
53) Hannah Arendt, La crise de la culture, op. cit., p. 36.
54) См. на эту тему Avner Cohen, « Marx — From the Abolition of Labour to the Abolition of the Abolition of Labour », in History of European Ideas, 1993, 4, pp. 485-502.
55) О противоположности между «двумя Марксами» писал, как известно, прежде всего, Луи Альтюссер, который не колеблясь говорил о настоящем «эпистемологическом» разрыве, после которого Маркс якобы оставил «гуманистические» взгляды своей молодости. Такой же точки зрения придерживался и Али Раттанси Marx and the Division of Labour, Macmillan, London 1982. Эту противоположность, напротив, релявитизируют приверженцы марксистского «гуманизма», речь идет о Herbert Marcuse (Raison et révolution. Hegel et la naissance de la théorie sociale, Minuit, 1968), Schlomo Avineri (The Social and Political Thought of Karl Marx, Cambridge University Press, Cambridge 1968), Isidor Wallimann (Estrangement. Marx's Conception of Human Nature and the Division of Labor, Greenwood, Westport 1981), Istvan Meszaros, etc.Все эти авторы, за исключением Маркузе, делают акцент на позитивной роли, которую труд якобы может продолжать играть в обществе, освобожденным от капиталистического отчуждения.
56) «Почему нам нужны деньги?» в L'esprit révolutionnaire. Suivi de : Marxisme — utopie et anti-utopie, Complexe, Bruxelles 1978, p. 209.
57) «Политика без экономики? По поводу «метаморфоз труда» Андре Горца» в Esprit, mars-avril 1990, p. 97.
58) В своих статьях об английской колонизации Индии Маркс пишет таким образом, что несмотря на все связанные с ним жестокости, тем не менее оно имело положительные стороны, поскольку оно вырвало из «бездеятельности» и «летаргии» область мира, где «архаичные» общественные структуры поддерживали полное неприятие к труду.
59) Давайте не забывать, - пишет по этому поводу Мишель Эношбер, - что английская классическая в высшей степени либеральная школа во главе с Рикардо считают всю экономическую машину, начиная со священной коровы – производственной сферы – единственный создательницей стоимости. И марксизм, который воспользовался ссылкой на коммунистический опыт, представляет собой только критическое продолжение этой точки зрения […] Страны Востока воплощали в крайней форме моралистические утилитарные тенденции западного экономического мышления: экономическую политику, при которой государство должно производить больше и лучше, с целью повысить уровень общего благосостояния» («Победоносная экономика», в Libѐration, 12 февраля 1990 года).
60) Oeuvres. Economie, vol. 2, op. cit., p. 1487.
61) Op. cit., p. 17.
62) Op. cit., pp. 145-156.
63) Ibid., p. 183.
64) Ibid., p. 165.
65) См. Michael Herland, «Маркс экономист», в Lea Cahiers du fѐdѐralisme, сентябрь 1978, р. 91.
66) Op. cit., pp. 43-45.
67) Op. cit., p. 15.
68) Op. cit., pp. 25-26.
69) Ibid., pp. 36-37.
70) L’éthique protestante et l’esprit du capitalisme, Agora-Plon, 1985, pp. 60-61.
71) Pour en finir avec le travail, Table ronde, 1992, p. 30.
