29 мая 1880 г., в Бланкенбурге родился один из самых загадочных мыслителей XX века Освальд Арнольд Готфрид Шпенглер. О нём написано достаточно много – и всё же слишком мало. Мало потому, что Шпенглер противоречив и многолик, а исследователи, как правило, склонны видеть только какую-нибудь одну его сторону.

О Шпенглере как мыслителе высказывались прямо противоположные суждения, и все – не без оснований. Его обычно причисляют к плеяде «консервативных революционеров» 20-х годов – но Стефан Бройер парадоксально заявляет, что Шпенглер лишь вдохновил Мёллера ван ден Брука, Юнгера, Шмитта и других, а сам отошёл в сторону. (Именно в первом томе «Заката Европы», написанном в 1917 году, впервые употреблено выражение «Третий рейх», а вовсе не у Мёллера, как обычно думают.) Общеизвестно, что всемирную историю Шпенглер описывал как совокупность девяти самостоятельных культур (влияющих друг на друга лишь внешне) и множества «неисторических народов». Но при этом часто забывают, что мыслитель предлагал и иные ракурсы, с которых можно взглянуть на исторический процесс. Общим местом стали рассуждения о том, что Шпенглер проповедовал «прусский социализм», и понимают это то ли как осуществление пророчеств Константина Леонтьева, то ли как смычку с национал-большевизмом Никиша. На самом же деле в «Пруссачестве и социализме», не говоря уже о «Годах решения», Шпенглер высказывает ряд экономических идей, которые иначе как социал-дарвинистскими или праволиберальными не назовёшь. Конечно, речь не об англосаксонском либерализме, который мыслитель считал гибельным для континентальной Европы, но всё-таки принцип частной собственности (в рамках орденских общин) нищий философ Шпенглер отстаивал прямо-таки с аристократическим фанатизмом.

Нам не хотелось бы говорить здесь подробно об историософии «Заката Европы». О ней написано достаточно. Интересующихся можно отослать к статьям С.С. Аверинцева, П.П. Гайденко, М.А. Емельянова-Лукьянчикова, И.И. Маханькова, А.И. Патрушева, А.Г. Румянцева, Т.Г. Румянцевой, А.М. Руткевича, К.А. Свасьяна, В.А. Сендерова, Г.И. Тавризяна, В.Л. Цымбурского. Укажем лишь на то, что мы считаем главным в его наследии. И это – не тексты сочинений, а сама его жизнь. Жизнь человека, который предпочитал жизнь любой отвлечённой системе, имел страсть продумывать всё до конца и не боялся самых крайних выводов. Нашего Константина Леонтьева называют «учителем смелости». В равной мере так можно сказать и об Освальде Шпенглере.

Шпенглер родился в католической Южной Германии – там же, где и подавляющее большинство великих немцев. Юность он провёл в основном в Западной Германии с её мощными университетскими центрами, а после 30 лет перебрался опять на юг, в Мюнхен. При всём этом был поклонником и певцом прусского духа, духа рыцарских орденов. Очередной парадокс – но парадоксальным в Шпенглере было всё. Глубоко чтивший христианские традиции и не веривший в Бога нигилист. Убеждённый милитарист, никогда не служивший в армии. Человек, никогда не занимавший официального поста и в то же время считавший государство и политику единственно достойными сферами жизни.

Корни этих противоречий уходят в детство. Мальчиком Шпенглер любил представлять, как он делит мир между государствами, перекраивает карту. Сёстры были в восторге от его рассказов. Кто знает, было ли то наследством аристократической матери, которое победило мещанское начало отца? Так или иначе, но уже в молодые годы проявилась необыкновенная чувствительность Шпенглера к эстетике: он мог разрыдаться при виде некрасивого здания. Заметим, что для очень и очень многих консерваторов было характерно развитое эстетическое чувство, пусть и не всегда в таких крайних формах.

Шпенглер часто терял сознание от головных болей и забывал собственный адрес. С каждым годом он всё больше разрывался на две части. В нём жили и боролись два начала, две стороны личности. Один Шпенглер всегда хотел любить людей, иметь семью и друзей, ходить в церковь и мирно философствовать; другой презирал людей вплоть до отвращения к ним, не хотел ни с кем разговаривать, выражал аристократическое, воинское презрение к религии и философии. Своими учителями он признавал только Гёте и Ницше, всегда возил их книги с собой – но в то же время втайне сравнивал себя с Платоном, чьи попытки создать идеальное государство провалились. Высмеивая философов за оторванность от полнокровной жизни и утопичность, Шпенглер сам был одним из них и прекрасно это понимал.

Когда после диссертации о Гераклите и ряда никому не известных работ наступил период шестилетнего затворничества (1911 – 1917), закончившийся оглушительным успехом первого тома «Заката Европы», Шпенглер вновь был разочарован. Его имя стало известно всему миру, его носили на руках. Но, во-первых, он знал, что первый том – лишь прелюдия к другим его работам. А во-вторых, все обратили внимание на ошеломляющие таблицы сравнительного развития культур и на пророчество о неизбежном угасании Запада, о закате богов как неумолимом законе энтропии. Но суть первого тома заключалась не в этом. Эта книга была в первую очередь посвящена математике, физике и эстетике (и разве что молодой А.Ф. Лосев по достоинству оценил эти её стороны). В центре первого тома «Заката Европы» находится не историософская, а естественнонаучная картина мира.

Краеугольным камнем в фундаменте философии Шпенглера является противопоставление двух рядов явлений. Первый ряд включает в себя становление, переживание, душу. Сюда относятся судьба, факт, единичное событие, история, жизнь, направление, инстинкт (физиономический такт), бытие, жизненный опыт, направленность в будущее, политика. Второй ряд включает в себя всё ставшее, протяженное, застывшее, мир. Это сфера господства казуальных принципов, рассудка, бодрствования, научной картины мира, научных методов, религии и естествознания как систем, мифа, догмы, гипотезы, техники. Противоположность этих двух рядов понятий сводится Шпенглером к противоположности праслов «пространство» и «время».

Пространство – это ставшее, это мёртвая, косная материя. Страх перед пространством – это страх смерти. Из размышлений о смерти рождается любая религия, любое естествознание, любая философия. Человеку, в отличие от животного, известно прошлое и будущее, поэтому ему глубоко ненавистно пространство. Шпенглер отвергает идею трех измерений: если длина и ширина – это просто чувственные впечатления, то глубина – это ощущение природы. Растение различает лишь «верх» и «низ», животное – «право» и «лево», «перёд» и «зад». Тем самым человеческое мышление создаёт понятие о трех измерениях под углом 90° друг к другу, хотя чисто математически можно было бы взять за основу, например, 60°, и мы получили бы иное число измерений. Для реального человека измерения x, y, z отнюдь не взаимозаменимы. Люди отличаются тем, как они воспринимают глубину, z.

Время – это не понятие. Это внутреннее переживание судьбы. Настоящее время, историческое и хронологическое, противоположно пространству и не имеет ничего общего с физическими моделями времени t как равноправного измерения наряду с x, y, z. Вейерштрасс доказал, что существуют недифференцируемые функции. Время как раз таково. И если теория относительности как рабочая гипотеза допускает такие выражения, как √t, t2, – t, даже мнимые единицы времени, то они никак не связаны с настоящим временем. Пусть время – обратимая величина в теории относительности – в жизни не так. Более того: вся физика оперирует с принципом каузальности (причинно-следственным принципом), то есть все физические законы таковы, что должны всегда и везде одинаково проявляться. Но на самом деле это не так. Старость – не следствие юности, цветок – не причина плода. Шпенглер отрицает принцип равномерности времени. Следовательно, нет и не может быть «физики вообще». Бывает лишь египетская, арабская, античная, западная физика. Причем даже физика XVII и XIX веков сильно различается. В конечном счете, человек сам является временем и судьбой.

Мир объективно существует, но человек его воспринимает, лишь преломляя его через некую исторически заданную картину мира. У детей и первобытных народов такая картина ещё не сформировалась. У высших культур, каковых насчитывается 8–9, есть соответствующие картины мира. Действительность – это проекция мира на душу человека, направленного на протяжённое. Макрокосм – совокупность всех символов по отношению к одной душе. А символом является всё что угодно. Тем самым два человека, смотря на один и тот же объективный мир, видят его по-разному. Что уж говорить о людях разных культур с разными прасимволами, архетипами, лежащими в их основе.

Отсюда и разный язык математики: ведь числа нужны для того, чтобы измерять застывшую природу. Числа – символы преходящего. По Шпенглеру, нет чисел вообще: есть индийские, античные, арабские, западные числа. Античному человеку было свойственно точечное переживание времени и телесное ощущение пространства. Иррациональные «числа» греки не считали числами. Они не знали понятия бесконечности, а в греческом и латинском языках нет даже слова «пространство» (Карл Шмитт также отмечал несопоставимость лат. spatium, итал. spazio, франц. espace, англ. space с немецким Raum). Единственно возможной в античности была геометрия Эвклида и астрономия Птолемея. Западная математика – полная противоположность античной. «Фаустовское» ощущение бесконечного пространства породило дифференциальное и интегральное счисление, понятие пределов как динамических процессов («x стремится к бесконечности»), понятие о многомерных «пространствах» и представление о трех неэвклидовых геометриях, которые все одновременно верны. Индийская математика имела дело с совершенно недоступным нам понятием об абсолютном нуле как нирване, а вместо чисел оперировала какими-то тригонометрическими потенциями, которым при определенных условиях могли превращаться и в +3, и в –3, и в 1/3, и в √3. Арабо-сирийская «магическая» культура рассматривала мир как ограниченную «пещеру» и изобрела алгебру с её немыслимыми для античности превращениями чисел.

Шпенглер утверждает, что невозможно вообще ставить вопрос о том, каков мир на самом деле. На практике мы имеем следующее: наше зрение ограничено световым горизонтом, и даже в самые мощные телескопы мы видим звёзды лишь как точки и плоскости. Поэтому мы не можем сказать, везде ли одинаковы физические законы, не изменяется ли скорость света в разных местах Вселенной. Мы знаем, что 35 миллионов солнечных систем образуют замкнутую сферу – Метагалактику – радиусом 470 млн. а.е. Что за её пределами – мы не знаем, и тут начинается чистое умозрение. (Версии на эту тему в эпоху Шпенглера были высказаны в книгах П.А. Флоренского «Мнимости в геометрии» и Ф. Шмидта «Это не звёзды».) Древний грек ужаснулся бы этой картине мира, европеец же жаждет преодолеть и эти гигантские пределы, хочет видеть безграничное и бесконечное пространство. И пусть даже некий предмет имеет длину 1 м – древний грек воспримет эту длину как телесную меру, араб – как свойство магической сущности данного предмета, европеец – как протяженность в пространстве. А теория относительности и вовсе утверждает, что даже длина предмета разная в различных системах координат.

Шпенглер раскрывает причины того, что единственно верной физики не может быть. Дело в том, что в процессе изучения и измерения природы (ставшего, пространства) приходится иметь дело со временем (становящимся, жизнью, судьбой). Время вписывают в формулы буквой t, но это не меняет главного: пока проводится эксперимент, уже прошло некоторое время. А это означает, что изменились не только условия проведения эксперимента, но и сам мир; на некоторую величину постарел и сам физик. Таким образом, никакая система (наука) не может решить проблему времени, движения, не может избавиться от страха смерти. Лишь внутреннее душевное переживание, физиогномика позволяет напрямую вчувствоваться в мир и решить проблему движения. В противном случае получается так, что древние греки понимали движение как перемещение тел в пустоте, а немцы видят движение как интегральный процесс.

Поэтому та или иная картина мира – не опыт, но умозрение. Ведь физика – это не просто набор чисел, но всегда некая теория. А ни одна теория не может быть верна или не верна, потому что она существует лишь в рамках истории человечества. Сама физика как наука существует лишь в течение крайне малых отрезков времени – два-три века – на закате всех 8 великих культур (в античности в III – I вв. до н.э., в Европе в XVII – XIX вв.). Но это разные физики, они ставят перед собой разные цели: античная статика желает созерцать телесность вещей, оперирует понятиями материи и формы; еврейско-арабская алхимия желает получить магическое знание, использует понятия субстанции и свойства; западная динамика привыкла к понятиям силы, массы, ёмкости, напряженности, потенциала. Все эти слова тесно связаны друг с другом и выводятся их германской, «фаустовской» воли к власти. Западная физика и химия как её часть – это голый анализ.

Греческие атомы вели себя как тела, и не просто как тела, а как греки в полисе. Свет в античности представляли в виде телесных образов, перемещающихся от источника света к глазу. В сирийском христианстве считалось, что цвета и формы веще магическим образом подводятся к силе зрения в глазных яблоках. В средневековой Европе свет определили как силу, а атомы стали представлять не как статичные тела, а как центры напряжения, властного потенциала. Поэтому такие термины современной физики, как «атом», «работа», «квант действия», «энтропия», «количество теплоты» – это не реальности, полученные опытным путем, а мифы. Это numina, магические имена, которые ещё первобытные люди давали непонятным вещам, чтобы заклясть их. Когда человек впервые сказал «время», он избавил себя от страха смерти иллюзией своей власти над временем. Но это никак не относится к реальности. Атом Демокрита и сложнейшие модели атома Бора и Резерфорда – лишь символы реальности, подобные надписи на электрическом щитке, а не наглядные образы. (Здесь Шпенглер полностью солидарен с о. Павлом Флоренским.) Второй закон термодинамики – фаустовский миф чистой воды. Если физик свято верит в нерушимость понятий «сила» и «энергия», то он недалеко ушел от фетишизма неандертальца.

Тем самым становится понятным, что в каждой культуре естествознание – это лишь поздний, городской этап развития предшествовавшей ему религии. Западная физика и астрономия – это всецело католическая, готическая система мышления. Научные теории и гипотезы суть те же мифы и догмы. Они не вечны. Просто в Европе XVII века католические догмы были преобразованы в физические законы. В основе религии Фомы Аквинского и Лютера, Кальвина и Лойолы, поэзии Данте и Гёте и физике Лейбница и Ньютона, Герца и Фарадея лежит одно и то же мироощущение, совершенно не свойственное Аристотелю. Да и античный атеизм ближе к греческой религии, чем к европейскому атеизму. Одни и те же понятия выражались сначала в образах богов, а затем – в научных терминах. В XVII веке Бога назвали принципом инерции, свободу – принципом наименьшего действия, бессмертие – законом сохранения энергии. Вся западная физика – это один сплошной католический догмат о силе.

В XX веке, предсказывает Шпенглер, рационалистическая вера в науку исчезнет и сменится «второй религиозностью». От первобытной эклектики различных верований через строгую и ясную мифологию раннего времени культуры (архаика в Греции, готика в Европе) к науке позднего времени (классика в Греции, Новое время в Европе) и новой религиозности периода разложения и окостенения цивилизации – вот путь каждой культуры. К началу XX века западная физика достигла передела своих возможностей, залатала одни бреши и оказалась бессильной перед другими. Новых прорывов не будет, потому что не будет людей, способных на это. Механическая цивилизация не оставляет места гению. Через два-три века, говорит Шпенглер, не будет не только немцев, англичан, французов в привычном смысле этого слова. Более того: никто не сможет понять смысла, который западные ученые некогда вкладывали в свои теории, как никто не оценит по достоинству полотна Рембрандта и музыку Моцарта, потому что западная цивилизация умрёт в лучах восхода новой русской культуры со своей физикой и математикой. Останутся люди, но их уши не смогут воспринять музыку XVIII – XIX вв. (Сравним с тем, что писали о физике и математике в эти же годы П.А. Флоренский и А.Ф. Лосев.)

Принцип энтропии, сформулированный в 1850 г., означал введение в науку понятия необратимого времени и предвещал гибель западной науки – точно так же, как в XIX веке стремительно вырождалось и окостеневало западное искусство и политика. В теории относительности и квантовой теории Шпенглер видит циничные рабочие гипотезы, которые не могут сами по себе быть верными или неверными, но которые разрушают всё стройное здание ньютоновской механики. Отныне нет понятий постоянной массы, абсолютного времени, твердого тела, абсолютной меры длины. Теория радиоактивности ввела понятия времени и смерти и в химию. XVIII – XIX века были временем великого стиля представления, стройных теорий. XX век станет веком утонченного ремесла диковинных физических гипотез, постоянно сменяющих одна другую. Упадок символики скроется за высочайшим техническим экспериментальным мастерством XX – XXI веков. Будут великие изобретения, но они не будут восприниматься людьми как символы эпохи с глубокими смыслами. (Впрочем, после 1970-х годов в физике не стало и великих открытий). Двадцатый век станет веком задушевности: наука опробовала в XVIII в. свои средства, в XIX в. свою мощь, а теперь она уничтожает саму себя. Рассудок европейца истощён едким скепсисом и поворачивается ко «второй религиозности». Он устал анализировать, он хочет верить. Наступает пора теоретического осмысления физики, химии, математики как совокупности символов, что и попытался сделать Шпенглер.

Проницательность Шпенглера позволила ему предсказать многое из того, что произойдет в течение XX – XXI вв. в мировой науке, технике, политике, искусстве. Эпоха рассудочных теорий действительно сменилась временем конструирования прикладных рабочих гипотез. «Фаустовская» культура, выродившись в американскую цивилизацию, действительно породила небоскрёбы, мобильные телефоны и кредитные карточки – и это предсказал Шпенглер. Точно так же он предвидел то, что в эпоху научно-технической революции победителем в схватке капиталиста и рабочего выйдет инженер и менеджер и что будущее принадлежит мировой олигархии и информационному обществу. Предсказал Шпенглер и появление таких фигур, как Билл Гейтс – новый Сесил Родс. И даже если немецкий философ преувеличивал степень культурного релятивизма, отрицая возможность понимания картин мира чужой цивилизации, то многие его конкретные наработки в этой сфере получили безусловное признание. По крайней мере, сейчас уже никто не спорит, что люди разных стран и эпох описывают законы природы в разном виде и что сами физики – всего лишь люди, живущие не в абсолютном пространстве и времени, а в конкретно-исторических условиях своего места и времени и мыслящие в рамках своей культурной традиции. Поэтому даже высшая математика может быть понятна всем при условии её пристального изучения, в то время как смысл истории постигается лишь вчувствованием, вживанием в её ткань, в её миф. И уже потому рассуждать об истории способны лишь единицы. А значит, нет ничего более нелепого, чем брать таблицы Шпенглера и механически применять их ко всем странам и народам. Нужно чувствовать пульс жизни, её стиль и породу, как говорил мыслитель.

В отличие от первого тома, именно во втором томе «Заката Европы» (1922) содержатся основные историософские идеи Шпенглера. Здесь же поставлены вопросы и о языке, и о значении религии, и – впервые столь последовательно – проведена критика либеральной демократии и предсказан переход к цезаризму. Во втором томе наиболее подробно говорится и о христианстве вообще, и о России, о предчувствии грядущей русской культуры. Современные исследователи справедливо указывают на недостаточное знание Шпенглером России (он значительно «омолодил» её), но в то же время нельзя не признать, что мыслитель (переосмысливая и радикализуя Достоевского) указал на ключевые особенности нашей культуры: любовь к большим равнинным пространствам вместо фаустовского стремления ввысь, «иоанновские» чаяния о всеобщем братстве и нутряную ненависть к чужеродной культуре. Шпенглер пророчил, что русские проснутся и – просто, наивно, без ненависти – взмахнут топором, разрушив всё западное, что наносилось на евразийские просторы веками… И это при всём том, что в последующие годы Шпенглер со страхом характеризовал СССР как наследника империи Чингисхана, ставя его в один ряд с пробуждающимися колониальными народами Азии и Африки.

После второго тома «Заката Европы», казалось бы, политические и социальные мотивы в сочинениях Шпенглера должны были преобладать. И действительно, статья «Пессимизм ли?» (1920), брошюра «Восстановление немецкого рейха» (1924), книги «Человек и техника» (1931) и «Годы решения» (1933) посвящены, прежде всего, проблемам вымирания европейского населения и грядущего соединения революции «четвёртого сословия» и восстания «цветных народов». Эти работы Шпенглера пронизаны духом кшатрийского аристократизма и глубочайшего презрения ко всем, кроме военной знати старой закалки и новых «цезарей», возвышающихся над бесформенными толпами. В отличие от «Заката Европы», он теперь открыто проповедовал избранность немногих и мизантропию. Но не внешнюю, социально-политическую сторону своих писаний Шпенглер считал важнейшей. В 20-е годы он готовил наброски к сугубо философскому сочинению «Первовопросы» (изданы в 1965 году; на русский язык они не переведены, равно как и половина всех работ Шпенглера). В 30-е всё чаще в черновых материалах, в набросках по древнейшей истории и письмах мыслителя сквозят мысли о смысле человеческого существования.

Шпенглер, которого невозможно отнести к экзистенциалистам, в конечном счёте, в решении вопроса о смысле жизни оказывался поразительно близок другому «консервативному революционеру» – Мартину Хайдеггеру: «Время удержать нельзя; нет никакого мудрого поворота, никакого умного отказа. Лишь мечтатели верят в выход. Оптимизм – это малодушие. Долгом стало терпеливое ожидание на утраченных позициях, без надежды, без спасения. Ожидание, как у того римского солдата, чьи кости нашли перед воротами Помпеи и который погиб, потому что при извержении Везувия его забыли отозвать. Такой честный конец – единственное, чего нельзя отнять у человека». Возможно, на кого-то рассуждения Шпенглера навеют беспросветный мрак и тоску. Им не мешало бы напомнить, что такое восточное православное мировоззрение.

Дело в том, что Шпенглер и Хайдеггер действительно были «пораженцами гуманизма» (Т. Манн) – они утратили рационалистическую веру в прогресс, не могли принять ценностей заметно деградировавшей и обмирщённой католической Церкви (Шпенглер писал, что апостолы не признали бы в современном западном христианстве своего учения). Оставался героический пессимизм, или «северное мужество» – стояние в истине, сражение с чудовищами ради мрачного сознания своей правоты без надежды на победу. И надо признать, что с православной точки зрения такое мироотношение является одним из наивысших. Православие лишь добавляет, что после разрушения мира начнётся новый эон, и все несбывшиеся надежды получат новую жизнь. В остальном же Шпенглер безусловно прав – остановить всеобщее отступление, мировую энтропию, апостасию, никому не под силам. И лишь в точке Полуночи, чернее чёрной черни – возможно ослепительное возрождение, Великая Реставрация.

Но об этом Шпенглер не писал, хотя хотел. Хотел, когда втайне сочинял стихотворение о невозможности довериться другому человеку (найденное в архиве и переведённое К.А. Свасьяном). Хотел, когда писал пьесу об Иисусе с мусульманским подтекстом (не раз Шпенглер высказывал симпатии исламу, как, впрочем, и православию). Хотел, когда в «Закате Европы» страстно доказывал превосходство грубой политики, «мира фактов», над религией и философией, «миром истин», а на самом деле думал по-другому. И когда Шпенглер по-кантиански объявил, что между двумя мирами нет ничего общего, когда встречу Иисуса и Пилата он описал как столкновение этих двух мировоззрений, кшатрийского и брахманского – он разрывался напополам между этими двумя мирами. Отсюда и непреходящее значение наследия Шпенглера как для людей мысли, так и для людей действия.

Если говорить о философии истории Шпенглера, то самым важным явилось то, что он вернул в неё понятие судьбы, неотвратимого рока, которому человек, народ или государство противостоять не в силах: ducunt fata volentem, nolentem trahunt. Он был одним из немногих, кто ощущал неумолимую поступь судьбы и в своей собственной жизни; он пошёл ещё дальше и отождествил свою личную судьбу с мировой историей. На переломе между двумя мировыми войнами он не уставал повторять, что крушение мира предрешено, и вопрос лишь в том, кто возьмёт на себя смелость выступить орудием Провидения – Провидения, которое в произведениях Шпенглера оборачивается то кошмарным ликом Рока, то освежающим ветром Милости. Казалось бы, чего проще – не строить никаких иллюзий и просто мужественно встать навстречу Истории и стоять на своём месте даже до смерти. Однако поступили и до сих пор поступают так немногие – те, которым уже нечего терять в этой жизни, потому что они узрели иное, высшее Благо. И среди них – тот, кто неизменно воспевал долг, волю к повиновению и героической смерти, тот, кто завершил последнее из опубликованных при жизни сочинений безжалостной констатацией: «Чей меч одержит теперь победу, тот и будет господином мира. Перед нами лежат кости для чудовищной игры. Кто же осмелится бросить их?».  

Максим Медоваров