Наука механицисткая и органицистская

В наше время – после стольких сомнений в самом определении «научности» (см. к примеру дискуссию, поднятую американским ученым Джоном Хорганом о «конце науки» [1]) – всерьез провозглашать тезис о якобы «ненаучности» теории Льва Николаевича Гумилева могут лишь люди, по каким-то причинам игнорирующие развитие основных тенденций в философии и истории науки. Хотя сам факт этого сомнения следует проанализировать: научный подход Гумилева столь оригинален, столь необычен, что следует внимательнее присмотреться к его исходным предпосылкам.

В истории современной науки можно выделить два основных парадигмальных направления – механицистское и органицистское [2].
В основе механицизма лежит популярная для философов на заре Нового времени, творцов современной «картины мира», «метафора часов». Это представление о том, что Вселенная, мир, животные и люди суть элементы некоего механизма, детали гигантского хитроумного аппарата, управляемого законами механики – такого же как часы, но только многократно более сложного. Этот подход не только лег в основание естественных наук, но в огромной степени повлиял на дисциплины гуманитарные, предопределив подходы и методики. Именно такой механицизм оказался преобладающим и предопределил главные направления развития позитивизма.

Однако, история науки знает и другое, параллельное направление, основанное на «метафоре дерева», т.е. органицизм. Для такого подхода характерно отношение к миру как к целостному органическому явлению, неразложимому на отдельные механические составляющие. Жизнь предстает как неуловимый вездесущий фактор, заведомо ускользающий от анатомического разъятия. Целое в данном случае понимается как нечто превышающее совокупность своих частей. Это жизненное целое при этом не является чем-то «мистическим» -- оно до некоторой степени вполне поддается изучению, осмыслению, его закономерности и структуры можно проследить и достоверно описать. Поэтому и в случае механицизма и в случае органицизма вполне уместно говорить о «научности» [3]; более того, очень часто научные методы используют элементы и того и иного подхода встречаются одних и тех научных школ и отдельных авторов.

В некоторых случаях мы видим явное преобладание той или иной позиции. Например, у Декарта, Ламетри или Гарвэя явно доминирует отношение к людям и животным как к механизмам, аппаратам, тогда как у Дарвина, Лоренца или Вернадского – напротив, перевешивает органицизм.

И все же оба эти подхода не равнозначны. – Новое время и западная культура и наука в целом (по меньшей мере в период доминации позитивизма) склоняются в пользу механицизма, «метафоры часов». Некоторые философы утверждают, что именно такой подход и является своего рода «ортодоксией» для эпохи Просвещения и всего, что было затронуто ее духом [4].

Вместе с тем, русская наука, как и русская философия, была проникнута, напротив, поиском органического единства, «цельности», «холизма». Русский космизм был одним ярких проявлений именно органицизма. Теории Льва Гумилева относятся, безусловно, к этому органицисткому направлению, что и объясняет раздающиеся то там, то здесь нарекания в адрес его учения: действительно, они предельно внятны и корректны со всех точек зрения, если придавать жизненному началу решающее значение, если признавать непрерывность витального принципа, пронизывающего всю реальность – от минеральных пластов (химический состав почв) через растительный (травы, флора, корма) и животный (звери для охоты, домашний скот) миры вплоть до человеческого, этнического и сверхэтнического уровней. Единый пульс универсальной жизни в органицистских теориях пронизывает бытие, синхронизируя его ритмы на всех уровнях и пластах.

Такой всеобъемлющий, универсальный органицизм является характерной чертой учения Гумилева. Именно он объясняет те взаимосвязи между био-химическими, органическими и социальными процессами, которые более всего удивляют в трудах Гумилева – особенно там, где он подробно и обстоятельно описывает свой метод, а не только определенные исторические выводы из него (что свойственно ранним работам, часто имеющих видимость исторического дискриптива).

Функции этноса в системе Гумилева

Общая теория Льва Гумилева далеко выходит за пределы собственно истории. Строго говоря, называть Гумилева «историком» в узком смысле этого слова, значит занижать фундаментальность его открытий и универсальность его метода. Не меньший вклад, нежели в историческую науку Гумилев внес и в этнологию. Этнос является ключевым элементом всех построений Льва Гумилева, с которым связаны и его широкие методологические обобщения и исторические реконструкции. Это не случайно. Для Гумилева этнос является тем фокусом, где сходятся воедино все многомерные проявления жизни – от базовых, биохимических характеристик вещества до наивысших – духовных и культурных проявлений.

Механицизму свойственно строго отделять минеральное от биологического, животное от человеческого, природное от социального. На каждом уровне реальности постулируются свои коды и парадигмы. Органицизм, напротив, учит о непрерывности всех уровней, об их взаимопроникновении. Различные теории органицизма оформляют свои выводы о единстве мира по-разному. В теории Гумилева главный акцент ставится на этносе, как той инстанции, которая наиболее выпукло и ярко выражает переход природного в социального, естественного в историческое, органического в культурное, причем, не разрывая эти уровни, но обеспечивая между ними постоянный динамический энергетический взаимообмен.

Мы не поймем главной мысли творчества Гумилева, если не поймем, чем для него являлся этнос..

В этносе происходит первичная интеграция консорций, то есть базовых единиц конкретного человеческого присутствия в истории.

Вопрос консорций также важен. С точки зрения органицистского подхода, человек, как отдельный индивид, является не более, чем рациональной абстракцией, продуктом рассудочного отвлеченного мышления. В эмпирической истории мы встречаем в качестве базовой единицы отнюдь не человека, но семью – консорцию. Именно консорция является первым практически вычленимым элементом традиционных обществ (что справедливо в значительной степени и для современных обществ). В отличие от механицистской атомарности, которая оперирует с понятием «индивидуум», органицизм выделяет в качестве отправной точки то, что обеспечивает всему виду непрерывность – а это и есть пара, в человеческом обществе – семья, консорция.

Консорция, однако, еще не порождает ни культуры, ни истории, несмотря на то, что является первичной матрицей. Культура и история возникают там, где происходит процесс этногенеза, т.е. интеграция консорций в новую уникальную общность -- в этнос.

С этносом в учении Гумилева связано все. Эта категория (в общем органицистском ключе) понимается как важнейшая инстанция развития вселенского вещества к его высшим проявлениям. В процессе складывания этносов происходит уникальное качественное событие – человеческое (и биологическое) достигает пика своего выражения и самосознания. Именно в этносе для Гумилева содержатся истоки и цели культуры, истории, общества, полноценного человеческого бытия.

Этнос обобщает законы органического развития, завершает диалектический процесс эволюции вещества. В нем до уровня самосознания и самопостижения доходят универсальные закономерности развития. Именно в конкретном исторически и эмпирически фиксируемом этносе, а не в человеке как абстрактном понятии.

Этнос впитывает в себя циклические особенности развития материи, ее биохимических пластов. Он органично и неразрывно связан со средой, с почвой, флорой и фауной, вписан в природные ритмы. Поэтому этнос с определенной точки зрения ведет себя подобно живому природному существу – он чутко реагирует на изменения климата, на миграции животных видов, на изменение ландшафта, качесвтенной структуры пространства – высыхание морей или изменение течения русла рек. Причем эта симбиотическая сопряженность со средой в случае этноса проявляется гораздо нагляднее, нежели в случае отдельных людей или консорций. Именно в масштабе этноса зоо-космический характер человеческого фактора становится очевиден. Биологичность поведения людей как вида обнаруживается здесь с особой наглядностью. Этносы зависят от биологического и экологического контекста едва ли не больше, чем отдельные личности, следовательно, степень органичности здесь не только не понижается в сравнении с консорциями и отдельными индивидуумами, но, напротив, обостряется.

Именно этот момент в понимании Гумилевым этноса более всего нервировал марксистских ученых, для которых (вполне в духе наивного позитивизма XIX века) природное рассматривается как полностью преодоленное в тот момент, когда мы исторически фиксируем появление полноценных общественных отношений. С этой точки зрения, свойственной как марксистам, так и буржуазной науке либерального (позитивистского и неопозитивистского) толка, социум -- и его необходимый конститутивный элемент индивидуум -- преодолевают взаимосвязь с органическими пластами реальности, и следовательно, каждый следующий шаг на пути общественного развития все более удаляет человечество от природы, среды и биологии.

Органицизм в целом и теории Гумилева, в частности, настаивают на совершенно ином понимании: природное (органическое, ландшафтное, животное, вегетативное и минеральное) начало по мере развития человечества никуда не исчезает, оно лишь подвергается диалектическим видоизменениям, и на определенном витке развития может проявиться с новой силой и наглядностью. В отношении психологии человека сходный принцип развивает австрийский биолог и социальный психолог Конрад Лоренц, утверждающий, что даже самые изощренные рассудочные проявления человека следует интерпретировать как «проявление его сублимированной животной структуры». Сходных позиций придерживались и психоаналитики и французские структуралисты (и пост-структуралисты). Учение Гумилева вполне вписывается в эту линию, являясь вместе с тем совершенно уникальным.

Итак, с одной стороны, этнос – это цельное коллективное человеческое животное. Но с другой именно он является той инстанцией, где рождается культура, т.е. уникальное свойство именно человеческого вида. Но и этот фактор органицисты также интерпретируют своеобразно, рассматривая культуру, не как антитезу природе, а как ее особое высшее сублимированное продолжение. Такому подходу свойственна релятивизация рассудка, отказ от его абсолютизации. Именно это мы встречаем и в теориях Льва Гумилева, который интерпретирует исторические мотивации этносов, их культурные достижения и социально-религиозный выбор общим (целокупным) состоянием всего этнического организма. Культурные стереотипы, специфика приоритетов и выбора, религиозные учения, социально-политическое устройство – все это находится (по Гумилеву) в прямой связи с нахождением этноса в конкретной стадии этногенеза. Как бы ни рефликтировали на рассудочном уровне свой исторический выбор народы, все их деяния и все их социально-кульутрное творчество зависят исключительно от конкретной стадии органического цикла своего бытия. Цикл этногенеза является главным инструмент для корректной интерпретации послания любой исторической культуры – настаивает Гумилев. Без учета этого этногенетического органического фактора историк заведомо неверно проинтерпретирует содержание любой конкретной культурной формы.

Таким образом, теория Гумилева может быть в этом аспекте определена как теория этногенетической интерпретации культуры.

Если общество пребывает в стадии пассионарного подъема, то оно будет естественным образом тяготеть к экспансивной социально-политической системе с соответствующим подбором этических, социальных, культурных, юридических, религиозных и политических принципов. Культура такого общества будет понятна исключительно через фактор пассионарного экспансивного начала.

Общество с остывающей пассионарностью вырабатывает совершенно иные культурные и социально-политические системы – менее экспансивные, более стабильные и устойчивые. Здесь преобладает иной – менее пассионарный – тип, с соответствующей этикой, культурой, политическими институтами, нравами. Культура изначального пассионарного подъема либо меняется на иную, либо перетолковывается до неузнаваемости, наделяя старые формы новым содержанием.

Реликты и гомеостатические образования вырабатывают совсем другие культурные модели, максимально вписываясь в природный ландшафт и тщательно защищая баланс с внешней средой, подстраиваясь под него. И снова культурные формы могут быть либо видоизменены, либо внутренне перетолкованы.

Этот гумилевский вывод имеет колоссальное значение для философии, истории, культурологи, политологии, социологии, этнологии. Если этногенетический показатель является определяющим, то дешифровка культур различных этносов, герменевтика их содержаний требует гораздо более дифференцированного и тщательного подхода, нежели это обычно имеет место среди сторонников прямолинейного поступательного развития. Уже само признание циклической природы развития этносов перечеркивает привычное представление об однонаправленном прогрессе всего человечества. Прогресс, по Гумилеву, никогда не бывает абсолютным – он всегда относителен и сопряжен с конкретной стадии в развитии вполне конкретного этноса.

Но поскольку разные этносы находятся в разных стадиях этногенеза, то никакой универсальной теории развития, никаких однозначных критериев оценки культуры предложить невозможно – к младенцу, старику, человеку в расцвете сил прикладывать одинаковые мерки бессмысленно.

Этногенетический подход Гумилева к культуре приводит к выводам о множественности цивилизаций, об историческом плюрализме. Эту концепцию развивали Н.Я.Данилевский, О.Шпенглер, А.Тойнби. Показательно, что одним из самых часто цитируемых авторов Гумилева является именно английский ученый и историк Арнольд Тойнби [5], продолжатель Шпенглера и последовательный теоретик цивилизационных циклов.

Пассионарность

Этногенез, по Гумилеву, начинается с пассионарного толчка. Это – ключевой пункт всей теории. Будучи осью всей теории, именно этот момент вызывал у критиков более всего нареканий: признав пассионарность как важнейшую самостоятельную категорию, мы автоматически примем и все основные положения учения Гумилева. Пассионарность, выбранная в качестве главного объяснительного критерия истории и этнологии, фундаментально «нервировала» советских историков, так как в основной метод исторического анализа вводилось существенное понятие, в значительной мере подрывавшее ортодоксию исторического материализма. Как Лев Николаевич ни старался связать эти подходы, натяжка была слишком очевидной.

Сложность явления пассионарного толчка вызывала и целый веер поспешных «спиритуалистских» выводов, о наличии некоего смутно «мистического» начала, которое синхронно (или периодически) вызывает взрыв пассионарной активности в разных уголках земли, пробуждая циклы этногенеза.

Сам Гумилев, описав пассионарность как явление, ушел от подробного и обстоятельного толкования этой категории. Это, впрочем, вполне естественно – именно базовые парадигмальные начала, которые руководят всем строем мысли исследователя чаще всего остаются в тени. Чтобы понять их до конца, необходимо предварительно внимательно усвоить весь корпус текстов.

По свидетельству философа Юрия Бородая, близко знавшего Л.Гумилева, на идею пассионарности его (по собственному признанию) натолкнуло замечания Ч.Дарвина о том, что в истории эволюции видов более всего удивителен момент возникновения человеческой этики и ценнностных систем, в которых начинают позитивно оцениваться такие явления как жертвенность, самоотверженность, добровольное самоограничение, сознательное сдерживание прокреативных импульсов, способность добровольно расстаться с жизнью за высокие идеалы. Это либо приводило к невероятной концентрации человеческих энергий, порождающей образцы исторического героизма – великие завоевания, открытия, построение грандиозных политических и религиозных систем. Это внезапное и триумфальное торжество человека над самим собой, над ограничительными условиями среды, негантропический импульс внутреннего жизненного изобилия, выливающегося за все мыслимые и немыслимые пределы Гумилев и определил как пассионарность, «страстность».

Хотя энергичность, активность, и даже своеобразная «этика» наличествует и у животных – известен потрясающий пример брачных суицидов у моногамной четы лебедей, потерявшей одного из «консортов» – все же «пассионарность» этот явление сугубо человеческое. Не порывая со стихией жизни, оно настолько интенсивно концентрирует в себе жизненную энергию, что жизнь переходит здесь в своего рода «сверхжизнь», «hyperbios». Этнос, по Гумилеву, рождается в результате пассионарноого толчка, т.е. внезапной вспышки такой пассионарности в человеческом сообществе. Контекст этой вспышки никогда не является пустым, он имеет четкую преемственность с предшествующими стадиями этногенеза. А так как наиболее древние периоды человеческой истории для нас неизвестны, можно допустить, что этнические циклы существовали с незапамятных времен, и элементы, становящиеся стартовым набором нового этногенеза, в свою очередь формировались предшествующими циклами пассионарности. Как бы то ни было, человечество всегда предлагает формальные условия для новых этногенетических волн, но пассионарные толчки, со своей стороны, являются явлениями уникальными и непрогнозируемыми. Когда такой толчок проявляется, его носители – пассионарии – формируют новый этнос из тех племенных или консортных групп, которые имеются в наличии. Так рождается нечто принципиально новое – новый этнос, новый тип культуры, новые политические и социальные формы, новая этика.

Пассионарность уникальна тем, что она переводит билогическую энергию в энергию социальную и культурную. Именно этот переход и составляет сущность этноса. Обратите внимание на то, что греческие слова «этнос» (народ) и «этос» (нравы, нравственность) не просто созвучны, но этимологически родственны – в Древней Элладе принадлежность к этносу определилась по набору именно культурных, обрядовых признаков – по типологии нравов, т.е. «этос» формировал и структурировал «этнос», создавал его. Поэтому этнос в самом своем определении является не биологической, а биокультурной реальностью. А фокусом перехода жизненной энергии (биос) в культуру (нус, полис) является пассионарность.

Евразийство

Лев Гумилев повышенное внимание уделял истории евразийских кочевых империй. Это связано сразу с несколькими обстоятельствами, но, в первую очередь, это прямое следствие его принадлежности к евразийской школе. Евразийство было последовательным проявлением философской линии органицизма в русской культуре ХХ века [6]. Н.С.Трубецкой, Г.В.Вернадский, П.Н.Савицкий и т.д. вкладывали в понятие «евразийство» фундаментальный смысл. Как Евразию (т.е. ни Европу, ни Азию, и вместе с тем и Европу и Азию) определяли они Россию. Идентичность русской культуры искали в синтезе кочевых (преимущественно тюркских) и оседлых (преимущественно славянских) культур, при этом тюркский (туранский, кочевой) фактор – в отличие от большинства европоцентричных русских историков – они рассматривали как нечто весьма положительное и конструктивное [7]. Жестко противостояли евразийцы претензиям на универсальность западно-европейской системы ценностей – вслед за Н.Я.Данилевским [8] они признавали за европейской культурой (романно-германским миром) право лишь на локальную региональную цивилизацию, соседствующую с иными цивилизациями, не менее и не более развитыми, но двигающимися по своим собственным траекториям. –

Все эти мотивы мы встречаем в творчестве Льва Гумилева, причем в качестве фундаментальных установок, предопределяющих как сферу приоритетных интересов, так и сам строй исследования. Следует отметить, что по признанию самого Льва Николаевича на него огромное (быть может решающее) влияние оказала книга калмыцкого евразийца Эренжена Хара-Давана «Чингисхан как полководец» [9]. В этическом и психологическом портрете великого монгольского полководца и основателя гигантской континентальной империи Гумилев распознал идеальный образец евразийца-пассионария, ставшего для ученого путеводной нитью для постижения логики истории.

В этом контексте внимание исследователя и привлекли увлекательные повороты судьбы народов древней Евразии. Во-первых, пристальное исследование этой области проливало новый свет на сущность русской культуры и русской истории, помогало непредвзято осознать и позитивно оценить ее восточные, степные корни, гораздо менее изученные в связи с односторонней исторической близорукостью российской исторической школы – либо откровенно западнической, либо исключительно славяноцентричной.

Во-вторых, история евразийских народов при внимательном рассмотрении оказывается не менее насыщенной событиями, нежели история Средиземноморья или Западной Европы. Представляя себе культурную мира карту современный человек чаще всего наивно полагает, что «цивилизация кончается на Урале, а Сибирь есть недавно освоенная русскими территория ссылок и лагерей». На самом деле, это древнейшая колыбель цивилизаций, горнило рождения великих народов и великих культур, жизнеутверждающий континентальный импульс, которые в огромной степени сформировали и западный и средиземноморский ареалы. От гуннов, арийских кочевников, монголов Чингисхана, древних тюрок до русского царства Евразия была важнейшим фактором всей мировой истории, причем тем более важным, что именно здесь зрели и рождались основные импульсы, которые позднее выплескивались наружу в более оформленном и законченном виде. Именно в степях Евразии осуществлялись основные этапы этногенеза, распространяющиеся потом на Запад на Юг, вовлекая в свою орбиту целые народы, расы, древние культуры и религии.

Евразия каким-то образом связана с секретом пассионарности и этногенеза. В ней нагляднее всего проявляются эти реальности, ключевые для понимания истории и всегда находившееся в центре внимания Льва Гумилева. Евразия – парадигмальное пространство этнической истории мира. И в этом качестве она не менее важна, нежели Европа, которая представляет собой лишь зону остывания евразийских энергий, получающих фиксированную форму.

Метафизическая реабилитация Евразии было делом жизни Льва Николаевича Гумилева.

Интерпертация Льва Гумилева

Судьба наследия Льва Гумилева очень необычна. С одной стороны, мы констатируем, что труды его разошлись гигантскими тиражами, его идеями увлекаются тысячи людей. Для многих Гумилев является уникальным автором, который открыл мир нашей русской истории в совершенно новом неожиданном ключе. Гумилев не был беспристрастен к судьбе своего народа – каждая строчка его книг полна чувства – он радуется нашим победам, сопереживает поражениям, печалится о заблуждениях, высмеивает пороки. Гумилев не безразличен. Он сам был типичный пассионарий и «пассеист» (т.е. человек воспринимающий события прошлого как нечто настоящее), человек героической воли, тяжелейшей судьбы, несломленный, не покорившийся. И в истории ему близки и понятны пассионарии и «пассеисты», герои и завоеватели, «люди длинной воли» -- такие как он сам. Вместе с тем адекватное понимание идей Гумилевавпереди. Популярность не означает автоматического понимания, любовь и интерес тысяч читателей еще не равнозначны глубинного влиянию.

Гумилев до сих пор остается загадочным и непознанным, время его идей, его постижения, его триумфа еще не пришло. То, что его труды стали по настоящему модными – замечательно, но мода преходяща, а значение книг этого великого русского мыслителя намного ее превосходит. На мой взгляд, после бума на Гумилева приходит более серьезное им ответственное время его полноценного исследования, дешифровки и адекватного усвоения его творчества. Это как всегда самое сложное: тексты автора, вынесенные из контекста, теряют свой смысл, а изменение (особенно недостаточно отрефлектированное) интеллектуального контекста окончательно сбивает ориентиры. – Так постепенно происходит десемантизация текста. –

Мы принципиально не способны адекватно понять написанное людьми в иные эпохи и в иных интеллектуальных, языковых и культурных ландшафтах. Несмотря на то, что Гумилев был нашим современником, история развивается сегодня столь стремительно, что даже недавнее прошлое становится малопонятным, требует от нас усилий по дешифровке и герменевтике.

Для адекватного понимания идей Гумилева знание евразийского контекста – от классиков этого направления до современного состояния развития этих идей – жизненно необходимо, вне этого сущность послания Гумилева будет ускользать от нас. – И не важно по какому пути пойдет этот процесс «сокрытия» – «идолопоклонничество» и банализация подчас убивают смысл эффективнее, чем забвение и безразличие масс.

Я полагаю, что сегодня самое время для нового открытия Гумилева. Это -- время Гумилева, время нового обретения его послания, послание всей его жизни о тайных судьбах великой жизни мира – жизни народов, почв, культур.

-- Примечания:

1/ Horgan John J. The End of the Science. N.Y., 1997

2/См. подробнее А.Дугин «Эволюция парадигмальных оснований науки», М., 2002, а также Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.

3/Более детальная классификация типов «научности» и особенно генезис «холизма» (от греческого «холос» -- «целостность») в истории науки рассмотрены в «Эволюции парадигмальных оснований науки», ук. соч.

4/Там же.

Тойнби А. Постижение истории. М., 1991

6/ См. «Основы евразийства», М., 2002 7/ См. Н.С.Трубецкой «Наследие Чингисхана», М., 2000

8/ Н.Я.Данилевский "Россия и Европа", СПб, 1869

9/Э.Хара-Даван «Русь монгольская», М., 2002

 

Александр Дугин