В своих «Парижских дневниках» Юнгер упоминает несколько раз, например, 11 октября 1941 года и 7 апреля 1942 года, о своих встречах с Пьером Дриё Ля Рошелем в Париже, оккупированном немецкой армией. В ту пору Дриё был главным редактором «Ля нувель ревю франсез», которая публиковалась издательством «Галлимар». По четвергам Юнгер часто посещал литературный салон Флоранс Гуль, куда он ввел Герхарда Геллера, и где он познакомился с Полем Леото,  Анри де Монтерляном, Марселем Жуандо, Альфредом Фабром-Люком, Жаном Шлюмберже, Жаном Кокто, Полем Мораном, Жаном Жиродо и многими другими. Позднее Jouhandeau будет вспоминать о нем как об «очень простом человеке, очень молодом на вид, имевшим приятное лицо и носившим гражданскую одежду и галстук-«бабочка».

16 ноября 1943 года Юнгер заметил в своем дневнике, что он снова встретил Дриё Ля Рошеля в Немецком институте в Париже, которым в то время руководил Карл Эптинг. Он сказал, что «обменялся с ним огоньком в 1915 году. Это было возле Года, деревни, под которой пал Герман Ленс. Дриё также вспомнил колокол, который там звонил часами:  мы оба слышали его». Много лет спустя в своих беседах с Антонио Гноли и Франко Вольпи, Юнгер, отметивший столетний юбилей, вновь предастся этим воспоминаниям: «Когда мы встречались, мы часто говорили о пережитом на первой мировой войне: мы сражались на одном и том же участке фронта, он с французской стороны, я с немецкой, и мы слышали с противоположных сторон звон колоколов одной и той же церкви» (2).

Не следует удивляться, что двух людей сразу же объединили воспоминания о Великой войне. В душе обоих она оставила весьма глубокий след, как и у стольких людей их поколения. Но между Юнгером и Дриё Ля Рошелем было и много других точек соприкосновения. Под глубоким впечатлением от чтения Ницше оба в своей юности устремились к приключениям в Африке: Юнгер вступил в Иностранный легион, в то время как Дриё в 1914 году попытался завербоваться в марокканские стрелки (что не имело продолжения в обоих случаях). Оба они, прежде всего, являлись – одновременно в случае Дриё и последовательно в случае Юнгера – как политическими теоретиками, так и писателями. Оба они с полным основанием могут быть названы в то или другое время их жизни «национал-революционерами». Оба они, наконец, были бесспорно консервативными революционерами, стремившимися защищать ценности, которые они считали вечными, но в то же время осознававшими, что пришествие современного мира образовало разрыв с этими ценностями, который невозможно преодолеть. Но однако многое что их и разделяло.

Юнгер описал первую мировую войну почти что по горячим следам, в то время как Дриё понадобилось двадцать лет, чтобы написать «Комедию Шарлеруа» (кроме того, признанный негодным к военной службе в 1939 году, он не примет участие во второй мировой войне). В первом из шести рассказов, содержащихся в этой книге, которая, несомненно, принадлежит к числу его шедевров, он вспоминает атаку на немцев в 1914 году в  районе Шарлеруа. Это описание дается на фоне посещения поля боя пятью годами позже рассказчиком в компании богатой буржуазной женщины, которая сама потеряла своего сына в этом бою. С разницей в двадцать лет можно констатировать, что, обходясь без какого-либо идеологического оправдания, Юнгер и Дриё оба воспринимали войну прежде всего как закон, присущий человеческой природе, даже как возвращение «естественного человека» во всей полноте его инстинктов. «Такова жизнь в своем самом ужасном проявлении, которое ей творец когда-либо придавал», - писал Юнгер (3). Для Дриё, как и для Юнгера война – это прежде всего то, что освобождает от буржуазного мира и открывает истинную природу человека.

Однако оба также осознали, насколько Великая война, начавшись в 1914 году в форме классической войны, превратилась понемногу в войну совершенно нового типа: развертывание гигантских безличных сил, «настолько чудовищную дуэль машин, что рядом с ней человек практически не существует» (4). Но пришествие «технической войны» у Дриё вызвало ужас, и он увидит в ней «злосчастное восстание материи, порабощенной человеком», настоящую «промышленную мясорубку», в то время как Юнгер почувствовал в ней рождение нового человеческого типа, полностью противоположного типу буржуа: Рабочего, чей «героический реализм» был бы способен обеспечить мобилизацию (Mobilmachung) мира. Для Юнгера «армии машин» предвещают «батальоны рабочих», опыт прошедшей войны придал человеку готовность (Bereitschaft) к «тотальной мобилизации», то есть наделил его стремлением к господству (Herrschaft), которое осуществляется средствами Техники. Дриё нисколько не разделяет этих оптимистических и волюнтаристских представлений. В межвоенный период он выступит против правых, которые продолжали проповедовать старинные «воинские ценности», не понимая, что у этих ценностей нет более худшего врага, чем современная война. «Современная война это от начала и до конца мерзость», - напишет он в 1934 году в «Фашистском социализме». Он далек от того, чтобы провозглашать появление нового человека, согласно ему, господство Техники влечет, напротив, деградацию человека. Как известно, только впоследствии под двойным влянием Хайдеггера и своего брата Фридриха Георга Юнгера Эрнст Юнгер станет критически осмысливать Технику и ее «титанический» характер, что позволит ему развить более глубоко чисто инстинктивную позицию Дриё.

После службы на фронте, которая была для них нечто вроде мистического опыта, оба писателя тем не менее посчитали возможным перенести этот опыт в гражданскую жизнь. «Мы сумеем установить мир также, как мы вели войну», - напишет Дриё в своей первой книге, сборнике стихов под названием «Вопрос». Юнгер в то же самое время заявлял о своем решении превратить военное поражение в гражданскую победу. Это решение и объясняет его участие в политике.

Однако их отношение к политике было разным. В двадцатых годах Юнгер вращался в националистических кругах, чтобы выразить глубоко охватившие его убеждения. Дриё, со своей стороны, участвовал в политике скорее чтобы избавиться от своих собственных колебаний. Автор «Болотных огней» принадлежал к числу людей, которые приходят в политику со стороны философии, испытывая потребность отыскать конкретные воплощения идеям, соответствующим их мировоззрению. Он был в больше степени наблюдателем, чем деятелем. Во время Великой войны, в то время как Юнгер целиком погрузился в «стальные грозы», он принимал участие в боях только время от времени, что не помешало ему быть раненым трижды. В основном он оставался человеком со стороны. Что касается его Дневника 1939-1945 гг., который был опубликован только в 1992 году, можно также говорить о его «безразличии к каким-либо глубоким идеологическим убеждениям», о его «непостоянстве» (Жюльен Гервье). Это не то чтобы неверно, но не следовало бы видеть в этом подходе малейший след оппортунизма. Германофил, но одновременно и англоман, с неприязнью относившийся к декадансу, но осознававший, что его творчество несет на себе некоторый отпечаток декадентства, Дриё был нерешительным и резко менявшим свои взгляды человеком, что, может быть, выдает его буржуазное происхождение.

Это хорошо видно на примере его отношений с женщинами. Автор прекрасного романа «Мужчина, увешанный женщинами» (1925), который, как известно, является в большой степени автобиографическим, Дриё любил женщин, но не любил их ради них самих. Его донжуанство, почти в духе платонизма, соединяется с желанием соблазнять и «безумной идеей красоты»: «Мне невозможно привязаться к женщине, невозможно отдать себя ей. Поэтому я ни одну женщину не находил достаточно красивой. Достаточно красивой внутренне или внешне» (5). Именно поэтому этот мужчина «увешанный женщинами» никогда не переставал быть одиноким. Таким же он был и в политике: ни один политический режим не мог его полностью увлечь, точно также как ни одна женщина не была достаточно «красивой» для него.

Но именно потому, что его привлекал недостижимый идеал и его постоянно влекло в противоположные стороны, Пьер Дриё Ля Рошель не переставал бороться против того, что он считал ложными антиномиями. Проблема нашла свое выражение в стихе: «И мечта и действие». Помещение рядом этих двух слов очень точно выражает то, что он будет стремиться примирить на протяжении всей своей жизни. Дриё хочет примирить мечту и действие, также как он хочет примирить душу и тело, сферу войны и сферу духа. Он интерпретирует историю Европы как медленный подъем буржуазной идеологии, что привело к нарушению равновесия между душой и телом и подвергло человека тлетворному влиянию жизни в больших городах. Его великая задача состоит в примирении души и тела. В своих «Заметках к пониманию века» (1941) он пишет: «Человек нового типа имеет своим источником тело, ему известно, что тело является выражением души, и что душа может находить выражение, проявляться и утверждаться только будучи заключенной в тело».

Позиция Дриё это позиция денди. Между тем, многие авторы также видели в Дриё достаточно типичного представителя дендизма. «Денди, - пишет Николя Сомбар, - представляет тип, который формирует свой стиль […] Он возвысил волю к власти до уровня устремления к стилю […]. Стараясь сформировать свой стиль, он стилизовал мир и осуществил свою миссию, когда он  выразил ситуацию элегантной формулировкой […]. Ради этого он должен подчинить себя самодисциплине, самоотречению и жесткой аскезе» (6). «Дистанцирование, красота, безучастность, таковы составные части юнгеровского дендизма», - пишет со своей стороны Жюльен Гервье (7). Здесь вспоминается идеал «деятельной обезличенности», который проповедовал другой денди-теоретик, итальянец Юлиус Эвола. Однако дендизма еще больше у Дриё, чем у Юнгера, так как первый проповедует участие ради участия,  также как другие могли говорить об «искусстве ради искусства».

Дриё уделяет истории такое же  страстное внимание, как Юнгер ботанике и этимологии. Но для него история это главным образом нечто текучее и управляемое случаем, в то время как Юнгер за внешними проявлениями и движениями на поверхности видит в ней «гармоничное постоянство устойчивого порядка» (Жюльен Гервье). Для Юнгера история никогда не является чисто человеческим феноменом. Она скорее производна от незримой необходимости, своего рода метафизики судьбы, сил, которые стоят над ней. Именно поэтому Юнгер интересуется не столько историей, сколько тем, что находится по ту сторону истории. В этом причина его интереса к мифологии.

Дриё, который мечтал быть проповедником или монахом и который в предисловии к одному из своих самых знаменитых романов, «Жиль» (1939), пишет, что если он бы мог начать заново свою жизнь, он посвятил бы ее изучению истории религий, также проявляет страстный интерес к мифам. Как и Юнгер, он к тому же постоянно ссылается на сакральное, но никогда не стремится связать это сакральное с какой-либо отдельной религией. Сакральное для него это синоним божественного, и это божественное более имманентно, нежели чем трансцендентно. Уже чтобы описать жестокую реальность Великой войны, он обращается к религиозной терминологии. Когда взрываются бомбы, он восклицает: «Это не люди, это милосердный Бог, сам милосердный Бог, суровый и жестокий!» («Комедия Шарлеруа»). Точно также как религия, война была для него способом ощутить сакральное. Повсюду в его в творчестве видна связь между солдатской жизнью и аскетизмом, действием и религией. Наконец, также как и Юнгер, который утверждает, что космос обладает для него божественным и сакральным измерением, он заявляет, что «природа обладает душой и красноречивым языком и таит в себе бесчисленное количество чудес». Юнгер редко использует слово «Бог», которое, напротив, часто можно обнаружить у Дриё. Но из утверждения Ницше, согласно которому «Бог умер», он вынес убеждение, что «Бога надо представить по-новому».

Юнгер навсегда отстранился от политики с начала тридцатых годов, в то время как Дриё никогда не переставал ею заниматься. Как это хорошо заметил Жюльен Гервье, необходимость участия в политике проистекала для Дриё из этики «действия ради действия». Во время Оккупации именно это стремление к участию из принципа побудило его продолжить написание статей на политические темы, в то время как сама политика его почти не интересовала. Читая его газету, хорошо видно, что подлинные увлечения вели его скорее в сторону восточной духовности. Он даже сказал, что политика была всегда для него «только занятием из любопытства и предметом отдаленных размышлений», который всегда привлекал его «урывками» (8). Отвергая буржуазное общество и демократию, он, безусловно, никогда не переставал верить в возможность немарксистского социализма. Но таким же образом, то есть «урывками», и определенно закрывая глаза на реальность вещей. Юнгер забросил политику, потому что он в полной степени оценил «мавританский» дух, в то время как Дриё, напротив, продолжал участвовать в политической жизни, потому что он считал, что в жизни  надо пачкать себе руки. Принимая эту позицию, денди сам спасает себя от катастроф, свидетелем которых он является. Когда бой проигран, остается только красота жеста.

В конце второй мировой войны у Дриё было чувство, что присутствует на конце мира, конце эпохи: «С Францией все кончено […]. Но со всеми отечествами все кончено». Однако стоит вспомнить, что он постоянно высказывался за единую Европу. В 1931 году он опубликовал книгу под заглавием «Европа против отечеств». В 1934 году в «Комедии Шарлеруа» он пишет: «Сегодня Франция или Германия, это слишком мало». Юнгер, который всегда был франкофилом, как и Дриё – германофилом, также всегда умел сохранять дистанцию по отношению к узким национальным рамкам: в «Рабочем» он касается уже мировых проблем, к которым вернется после войны в своем эссе о мировом государстве. Что до Дриё, он мечтал только о возрождении. Как и Ницше, он считал, что не надо пытаться спасти то, что находится на пути к гибели, но, напротив, надо ускорить его конец. В своей газете он заявляет, что жаждет уничтожения Запада и от всей души желает варварского вторжения, которое смело бы эту гибнущую цивилизацию: «Как раз с радостью я приветствую приход русских и коммунистов.  Их явление будет жестоким, жестоким и разрушительным» (9).

В то же самое время он также писал: «Я считал фашизм только этапом на пути к коммунизму. Эта легкость, с которой он будет петь дифирамбы сталинскому коммунизму, также как фашизму или национал-социализму, возлагая на первый очень скоро несбывшиеся надежды, которые у него ранее были связаны со вторым, удивит только тех, кто ничего не знает о национал-большевизме, воплощенном, например, в фигуре Эрнста Никиша, который в двадцатые годы был очень близким другом Юнгера. В своей юности, без сомнения не без влияния Никиша, Юнгер также видел в коммунистах самых лучших свершителей «революции без лишних разговоров» (10), которую он будет превозносить в «рабочем». Позднее, но с совершенно другой точки зрения, он будет подчеркивать на этот счет, что коммунизм и национал-социализм параллельно ввели технику в политическую жизнь, демонстрируя одинаковую приверженность современности под знаком воли к власти, которую Хайдеггер сумел разоблачить как «волю к воле». Аналогичные размышления можно обнаружить в книге «Женева или Москва» (1928), в которой Дриё подчеркивает что капитализм и коммунизм являются двумя наследниками Машины: «И тот  и другой суть яростные и мрачные дети индустрии» (11).

Однако, Дриё в то же самое время искушала идея бегства, ухода в сторону. В одном из своих последних романов, «Всадник» (12), он рассказывает историю одного южноамериканского диктатора,  Хайме Торрихоса, который, после того как он захватил власть в Боливии, попытался создать империю. Не сумев этого добиться, он решает удалиться в изгнание, возрождая обряды инков. Как и герой «Всадника», Дриё мечтал о «чем-то более глубоком, чем политика, или скорее об основательной и необычной политике, которая соединяет поэзию, музыку и, кто знает, может быть и возвышенную религию». Но он не сумел отыскать путь, который бы повел его в этом направлении. Быть может, он просто не обладал талантом, который позволил бы ему стать Лесным странником или Анархом.

Юнгер со своей стороны также испытывал ощущение, что история подошла к концу. Она закончилась с приходом Рабочего, который установил всемирное  царство элементарных сил. Старые боги умерли или исчезли, новым богам еще суждено родиться. Мы вступаем в эпоху Титанов. Чтобы посмотреть со стороны, Юнгер последовательно создаст образ (Gestalt) Лесного странника, который взирает с расстояния, а затем образ Анарха, который взирает с высоты.

Можно провести некоторую аналогию между позицией Анарха и «аполитеей», которую проповедовал Юлиус Эвола. Но этот образ, как и образ Лесного странника, ясно ставит проблему места индивидуума по отношению к великим историческим процессам, которые влияют на мир. Юнгер упоминает в этом отношении взятого изолированно  индивида, великого Отшельника, способного противостоять трудным в духовном плане обстоятельствам той эпохи, которая стоит на пороге и которая будет новым железным веком» (13), С этой точки зрения можно говорить о юнгеровском «индивидуализме». Индивидуализм Юнгера это, определенно, не гедонистический индивидуализм, который отражает эгоизм и утилитаризм буржуазного мира, но скорее утверждение преимущественных прав пребывающего в изоляции индивида (der Einzelne), который умеет непосредственно распознавать подобных ему. У Дриё Ля Рошеля, напротив, прослеживаются определенные следы этого буржуазного индивидуализма, на который он хоть яростно и нападал с исторической точки зрения, но которого ему самому никогда так и не удавалось избежать. Большинство его романов являются к тому же историями жизни отдельных людей, и их персонажи зачастую представляют собой простые воплощения его самого. Так и роль, которую два писателя отдают индивиду или элите, не является одинаковой. В то время как Дриё возлагает надежды на появление новой политической аристократии, Юнгер пребывает на более высоком плане: плане духовного согласия, которое может установиться между людьми, способными быть властителями дум своей эпохи.

Точно также как Анри де Монтерлян, Юкио Мисима и многие другие, Пьер Дриё Ля Рошель, в конце концов, покончил с собой. Но было бы неверно объяснять его самоубийство только его провалом в политике, пусть даже если он сам побуждал это сделать, коротко сказав так: «Я играл, я проиграл, я требую смерти». На деле идея самоубийства искушала Дриё начиная с самого детства. Он написал: «Когда я был подростком, я обещал себе оставаться верным идеалам юности: однажды я постараюсь сдержать слово». Умирая, как умер герой его романа «Болотные огни» (14), Дриё оставался верным этому искушению своего детства. Ранее он писал в своей газете: «Красота смерти утешает того, у кого не сложилась жизнь. Боже, чем была моя жизнь? Несколько женщин, атака под Шарлеруа, несколько выражений, раздумья над некоторыми пейзажами, статуями, картинами, и это все» (15).

Эрнст Юнгер написал, что « самоубийство является частью нашего человеческого капитала».

И именно эту максиму Монтерлян запишет в своих бумагах, когда он сам решит совершить самоубийство в сентябре 1972 года. Юнгер также был свидетелем того, как многие близкие к нему люди покончили с собой, когда в июле 1944 года провалился заговор против Гитлера (Ханс фон Клюге, Генрих фон Штюльнагель) и в конце второй мировой войны. Но суицид оставался для него абстрактной возможностью, чуждой его характеру, в то время как у Дриё, для которого смерть есть «тайна жизни», самоубийство окружено мистическим ореолом.

7 сентября 1944 года, когда он находился в Кирххорсте, Юнгер узнал, что Дриё недавно покончил с собой в Париже. «Кажется, - писал он, - что силою какого-то закона те, которые влекомы благородными побуждениями установить дружбу между народами, беспрерывно падают, в то время как низкие спекулянты извлекают из этого выгоду». В своих беседах с Жюльеном Гервье он позднее еще скажет, что был «очень огорчен», что Дриё «покончил с собой в момент отчаяния». «Его смерть, - добавит он, - по-настоящему причинила мне боль. Это был человек, который много страдал. Есть люди, которые испытывают дружеские чувства к определенной нации, как это случилось со многими французами, которые испытывали эти чувства по отношению к нам, и которым это не принесло счастья» (16). 6 сентября 1992 года он напишет Жюльену Гервье: «Галлимар выслал мне Ваше издание дневников Дриё; их чтение глубоко взволновало меня. Критики, насколько мне известно, не поняли их значения. Для «Семьдесят минуло IX» я приготовил несколько посвященных им заметок, копию прилагаю».

Запомним эти слова. Обоих этих людей связывали узы братства.

Примечания

1.   « Mon ami Ernst Jünger », в Georges Laffly (Hg.), Hommage à Ernst Jünger, n° spécial de La Table ronde, Paris, hiver 1976, p. 9.

2.   Les prochains Titans, Grasset, Paris 1998, p. 99. Trad. all. : Die kommenden Titanen. Gespräche, Karolinger, Wien-Leipzig 2002, trad. Peter Weiß.

3.   Der Kampf als inneres Erlebnis, p. 244 de l’édition française.

4.   Ibid., p. 243 de l’édition française.

5.   Journal, Gallimard, Paris 1992, p. 512. L’homme couvert de femmes a été traduit en allemand : Der Frauenmann, Ullstein-Propyläen, Frankfurt/M. 1972, trad. Gerhard Heller.

6.   « Le dandy dans sa maison forestière : remarques sur le cas Ernst Jünger », в Lettres actuelles, Paris, 9, novembre-décembre 1995, texte repris в Philippe Barthelet (Hg.), Ernst Jünger, Dossiers H, L’Age d’Homme, Lausanne 2000, p. 396.

7.   Deux individus contre l’histoire : Drieu La Rochelle, Ernst Jünger, Klincksieck, Paris 1978, p. 86.

8.   Journal, op. cit., pp. 437 et 309.

9.   Ibid, p. 379.

10.   Die Standarte, 23 novembre 1925.

11.   Genève ou Moscou, Gallimard, Paris 1928, p. 131.

12.   Der bolivianische Traum, Maschke-Hohenheim, Köln-Lövenich 1981, trad. Friedrich Griese.

13.   Les prochains Titans, op. cit., p. 102.

14.   Das Irrlicht, Ullstein-Propyläen, Frankfurt/M. 1968, trad. Gerhard Heller.

15.   Journal, op. cit., p. 304.