Малороссийский писатель Николай Васильевич Гоголь был не так прост, как он может казаться на первый взгляд. Его произведения пронизаны мифологическими комплексами и сакральным символизмом. Даже такое банализированное общественностью (вплоть до постановок новогодних китчево-идиотских телемюзиклов) произведение как «Ночь перед Рождеством» в оптике историка религии предстает как грандиозное инициатическое полотно. В повести описан так называемый «трудный переход», «магический полет», критический момент обновления мира и другие сакральные сюжеты, связанные с символизмом полов, кузнечным ремеслом и тайными древними церемониями.
Традиционное восприятие времени четко структурировано со своими добрыми, злыми часами и днями, а период, описываемый в «Ночь перед Рождеством» имеет особую важность. На Руси начало традиционных зимних торжеств приурочено к кануну православного Рождества со своими особыми ритуалами. Но в более широком космологическом контексте – это финальное наступление Нового Года, когда мир обновлен и «с первыми колоколами к заутрене, побежит он (нечистый) без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу».
Празднование Нового Года – одна из самых важных онтологических церемоний в мире, причем этот момент в первую очередь является опасным периодом остановившегося времени, когда силы хаоса приходят в мир. Начинается этот период 25 декабря, когда солнце выходит из своей самой низшей точки пребывания и день начинает расти. Десакрализованное 1 января сохранило следы священной традиции, где светское «загадать желание» и пьянка – оргия заменили всевозможность и вседозво-ленность, а Дед Мороз и Снегурочка символизируют богов, снисходящих с небес для обновления мира (образ Николы Чудотворца наложился гораздо позднее). При наступлении же Нового Года приходит чистый год, имеющий священную полноту, и прав был Гоголь, написав, что черту «последняя ночь осталась шататься по белу свету и выучивать грехам добрых людей». Для подобных критических точек характерны не только различные обряды (ритуальная пища – кутья, колядование, шествие ряженых), но и сам порыв к иному миру. Как мы увидим, все это тесно связано друг с другом. Колядование – обряд заклинания будущего плодородия. Колядующие выступали как агенты иного мира, которые приносили благополучие на следующий год, если их должным образом одаряли. Встречается и мотив перехода через водную преграду. В нашем случае кузнец на заявление притворившегося Чуба, что он колядующий, выгнал его вон с побоями и трансцендентные силы, мстя ему за подобное отношение к традиции, внушают помыслы об утоплении. Ряжение, аналог западного карнавала, когда одежды были вывернуты наизнанку, а на лицах нередко находились маски, символизирует антимир. Социальная структура общества переворачивалась – отсюда и желание стольких гостей посетить Солоху, и «календарно приуроченные молодежные игры, хранящие следы языческой сексуальной магии»1, желание Чуба действовать наперекор куму. А насмешки Оксаны над кузнецом – суть «смеховой» обряд, столь характерный для данного периода, ведь «смех на глубинном уровне связан со смертью и миром мертвым, миром хаоса»2. Ритуальное сквернословие – еще один существенный элемент этого времени года, символизирующего антимир и упадок, а как мы помним, в книге ругались немало.
В повести самым важным на наш взгляд является мотив «магического перехода» и Гоголь явно был одержим символи-кой перехода. «Нужно идти!», - говорит Чуб куму, хотя и досадует на себя за свои слова. Вначале он даже боялся идти, так как черт украл месяц, однако, «что-то дергало [его] идти наперекор». Ткач тоже шел «куда ноги идут». Вся повесть пестрит ногами, ходьбой, чере-вичками, сапогами. Не стоит забывать, однако, что события повести происходят в канун Рождества. Это и есть точка метафизического перехода. Рождается Спаситель Мира, тот кто «сотрет главу змиеву». Упраздняется ветхое, рождается новое. В архаических традициях этот миг также символизирует точку возрождения: «культурный герой» вступает в полный мрак ада, дабы одолеть противника и, если повезет, возвратиться с победой обновленным. Для книги «Ночь перед рождеством» парадигматичен символизм самого рождения, инициации смерти и воскрешения. В стиле классической космогонии, где чудища пожирают солнце, в повести черт прячет месяц в карман, а ведьма звезды в рукав. Воцаряется тьма. Это очень важный момент. В герметических трактатах указывается на то, что Великое Делание должно производиться при отсутствии солнечного света, иначе труды над изготовлением Философского Камня обречены на провал. Элемент мрака будет постоянно подчеркиваться в повести.
Сюжет перехода у Гоголя раскрыт на нескольких уровнях. Чуб двинувшись в ночь, попадает, заблудив, мягко выражаясь не туда. Он застряет в «темной матке» мешка не выполнив своей инициатической задачи. В мешке должен был находиться «нордический кабан», боров из земли Варахи (Гипербореи). Однако оттуда вылез Чуб, такой же волосатый Чуб как и раньше (сидевший в мешке голова тоже был небрит). Должен был вылезти лысый младенец, или хотя бы «лысый черт». «Лысый черт тебе покажет, а не мы», - намекал об этом кум жене ткача.3
Иное дело Вакула. Он классический образец сакральной фигуры кузнеца. Кузнец во всех традиционных обществах обладал амбивалентными свойствами. Он одновременно и благой культурный герой, зачастую либо прародитель человечества, либо изобретатель ремесел и т. д. Кузнецы в различных традициях были: 1. Самими богами (часто грозы и плодородия) либо полубогами, научившими людей многим ремеслам. 2. Колдунами, знахарями, шаманами, т.е. теми, кто повелевает духами. 3. Воинами. Вследствие этого обладатели данной профессии имеют недюжинную силу, а сам процесс кузнечного дела сопряжен с различными ритуалами жертво-приношения. В Китае кузнец и его жена бросали в печь свои ногти и волосы, символизирующие их самих, в Африке кровью цыплят окроплялись уголь и руда. Кузнец – адепт, следящий за соединением различных материй, что в соответс-твующей форме отражено в различных алхимических трактатах. «Инструменты кузнечного дела также причастны сакральности. Считается, что они могут использовать свою собственную магико-религиозную силу сами, без помощи кузнеца.»4 В мифах сохраняется и божественный характер изготавливаемых богом-кузнецом или сверхчеловеком-кузнецом предметов. Вакула – еще и хороший художник, иконописец,а на литургии в храме входит петь на крылос «Отче Наш» и «Иже Херувимы». Перенос даров во время пения херувимской песни символизирует шествие Бога Сына на смерть, а историк религий М.Элиаде замечает, что «арабское g-y-n, «ковать, быть кузнецом» родственно еврейскому, сирийскому и эфиопскому словам, обозначающим «пение, исполненное погребального плача.»5 Подобные связи существуют и в других языках: по-гречески пиит – поэт, создатель; в немецком рифмоплет (Reimschmied) буквально означает «кузнец рифм», а ведь Вакула «знал и сам грамотный язык», «умел ввернуть модное слово». И в то же время кузнец сродни колдунам, черным магам, демонам и чертям.6 Действительно, имени Вакула нет в святцах, а если прочитать его наоборот, то само собой напрашиваются занятные конотации. Мать у Вакулы ведьма. Но Вакула идет по пути героя, отрываясь от матери и прилепляясь к жене. «Что мне до матери? Ты у меня мать и отец, и все, что не есть дорогого на свете», - говорит он Оксане. Самовлюбленная Оксана требует от него царских черевичек. А как же еще можно совершить инициатический переход, если нет царских черевичек. Женщина здесь выполняет пассивную роль, хотя именно она вдохновляет кузнеца на подвиг. Но чтобы их добыть, нужно сначала спуститься в регионы смерти. Вакула прощается с друзьями, завещав свое добро на церковь. И здесь он встречает настоящего «стража порога» (настоящего запорожца) Пузатого Пацюка. Он то и указал кузнецу путь после определенного испытания (Вакула не съел скоромный вареник в последние часы поста). Пацюк послал его к черту за спиной, чтобы кузнец вытерпел еще одно испытание-искушение. «Оксана сегодня будет же наша», - шепчет мелкий бес, предвкушая победу и славу среди чертей. Здесь есть странное упоминание о хромом черте, первым на выдумки, что снова нас отсылает к новогодней символике перехода, ног, хромоты и т.д. Кроме того, сам дьявол по некоторым преданиям хром. Но Вакула с легкостью справляется с происками беса, ища встречи с самым главным противником. Здесь Гоголь использует классический сюжет полета на черте. Неся мешок с чертом, Вакула думал, что туда «положил струмент свой», но позднее, как мы знаем, сделает черта своим магическим инструментом в целях заполучения царицыных туфелек, подобно тибетскому Дам-чану, ездящему верхом на козе и китайскому Даньцзянь-Саню (богу грозы), кующему свое железо между рогами принесенного в жертву животного, отправившись на рогатом в Санкт Петербург. Вспомним святого Иоанна Новгородского, летавшего в Иеросалим на черте. Уместно также привести парадигму «оседлания тигра» из дальневосточной традиции, по которой Эвола написал свой блестящий труд о поведении в мире, лишенном традици-онных ценностей. У Гоголя мы видим нечто подобное. Вакула летит не в Иеросалим и не в Москву – Третий Рим, а в затхлый, болотистый «Петембург, прямо к царице!». Потрясающе описание полета на черте, напоминающее прогулку по тонкому миру: «Все было светло в вышине. Воздух в легком сиреневом тумане был прозрачен. Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронесся мимо их, сидя в горшке колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма…много еще дряни встречали они». Вакула уговаривает следующих «стражей порога» (запорожцев) взять его к царице. Но прежде появляется самый главный противник нашего героя. На вопрос кузнеца запорожцам «Это царь?» один из запорожцев отвечает: «Куда тебе царь! Это сам Потемкин». Царя – человеческого воплощения солнца, не может быть в этой книге, а фамилия, титул князя (=князь мира сего, тьмы…) и его образ («немного крив на один глаз» - в различных традициях подчеркивается хромота, одноглазость либо другие физические недостатки, присущие антихристу и лжепророку) раскаляет суггестивность текста.
Да, это не царь, это сам князь мира сего – одноглазый Потемкин. После нарушения православной «симфонии властей», после русского церковного раскола, царя-удерживающего больше нет. Есть князь Потемкин, распутная императрица, офранцузившиеся блюдолизы, очумелый голова и полудурок-дьяк в мешке. Однако кузнецу во что бы то ни стало нужны черевики и он их не без хитрости добывает, наказав и самого черта (все-таки Рождество). Примечательно, что возвращается Вакула в новых одеждах, обретенных им в «ином миру». Естественно, дальше следует иерогамия.
Иные «ходоки» не имеют такого блистательного финала. Всех их одурачила «черная женственность» Солохи, духовно оскопившая и Чуба, и дьяка, и самого голову. Про «магический переход» сдуру вспоминает лишь Чуб, когда спрашивает вылезшего из мешка голову, по поводу того, чем тот смазывает свои сапоги.
Вообще символизм зимнего солнцестояния (Нового года) включает в себя как символизм пещеры, так и символизм разрубающих орудий (меч, молот, топор). Пещера в данном случае есть ясли, в которых рождается Христос (т.к. мы находимся в христианском контексте). Молот есть преимущественное орудие кузнеца. Также характерен здесь символизм материнской утробы. Связь Богородицы, пещеры и яслей напрашивается сама собой. А вот пародийно-искаженным символом пещеры-утробы – являются мешки, в которые попадают либо незадачливые и глупые герои, либо черти, ничего существенно в ценностно-онтологичном плане не приобретающие. Подобно Христу, рождающемуся в пещере, наши герои погребаются в мешки в доме женщины, имеющей отношение к эмбриологической традиции и символизирующей прародительницу землю. Для сотворенного в молчании падшего ангела пребывание в мешке напоминало «радость в пещере, подобно ликованию в крепости или тайном пристанище изгоя»7 и он, вынашивая коварные замыслы против Вакулы, грезил о будущих почестях среди своих сородичей. Несколько позже, под властью кузнеца, черт на короткое время впадет в оригенизм, прося «отпустить только душу на покаяние». Три остальных Солохиных гостя вместе с углем (напомним, что все трое кроме черта залезли в мешки из-под угля! Уголь играет немаловажную роль в алхимии) как в лоне матери-земли вынашиваются (и буквально тоже) с полагающимися в традиционных обществах мучениями (Чубу «волоса на голове его прикрутила завязавшая мешок веревка», «голова начал было икать довольно явственно» и все сносил, когда девушки везя мешок на санках взбирались сверху, дьяк «покряхтывал под невежливыми ногами Чуба»). Дьяк, как известно, личность с претензией на большее знание потустороннего, «проткнул для себя пальцем порядочную дыру», а перед погружением в мешок сделал довольно парадоксальное высказывание о доброте Солохи, аппелируя на Евангелие от Луки гл.13.
Расколотость же видна на примере Оксаны, которая до самого Рождества отвергает кузнеца, а после явно тревожной ночи, обнажившись в темноте, побранив себя и помучавшись, она «к утру влюбилась по уши в кузнеца».
В данном повествовании сразу обнаруживается оппозиция женское – мужское, пассивное – активное. Начнем с того, что женские роли в книге показаны в типично паразитарном виде. Ночная прогулка Оксаны с подругами вследствие временного отрезка антимира не вписывается в эту категорию. Ведьма Солоха, промышляющая воровством молока у коров, для каких-то своих целей таскает звезды с неба (похищение светил- довольно частый мотив в календарных обрядах и мифах разных народов; интересно, что черт крадет месяц, а не луну, т.е. субъект мужского рода занимается объектом мужского рода, и производит остальные действия с целью всего лишь навредить кузнецу), она же стремится влить в себя потенцию Чуба, по тексту «присоединить к своему хозяйству», что не мешает ей дурачить еще несколько ухажеров. Оксана неспроста спрашивает у Вакулы, когда обнаруживает его в своем доме, о сундуке (как известно, в практических целях пригодного лишь для вмещения в себя чего-либо), а потом и вовсе в стиле «черной магнезии» требует для себя черевики, которые носит царица. Кумова жена, в буднях занимающаяся чревоугодием у разных местных жительниц, пытается узурпировать принесенный ее мужем и ткачом Шапуваленко мешок, а жидовка-шинкарка (этой дефиниции уже достаточно для вынесения крайне сурового приговора) в долг не дает. Еще двое – старуха Перепечиха и толстая ткачиха с наглой уверенностью разносят сплетни про смерть кузнеца, уподобляясь луне, которая ворует солнечный свет и в искаженном виде выдает за свой.
Таким образом, напрашиваются следующие вопросы. Знал ли сам Гоголь глубины того, что он отразил в своей повести? Или правы психологи глубин, твердящие о коллективном бессоз-нательном? А может прав Мирча Элиаде, который даже профанные вещи рассматривает как особое выражение сакрального?
1. А.В.Юдин «Русская народная духовная культура» Москва. Изд-во Высшая школа. 1999. с .259.
2. Там же, с.257.
3. Для более детального ознакомления с этим феноменом смотрите: А.Дугин «Орден Илии» в кн. «Конец Света» Москва. Изд-во Арктогея. 1998. с.276.
